Читаем без скачивания Перехватчики - Лев Экономов

«Быть допущенным к учениям — все равно что быть признанным годным к боевой работе» — эту фразу, казалось, вскользь обронил на разборе полетов командир полка. Но она стала крылатой. «Разве вредно будет провести лишнее занятие на тренажере? — рассуждал я. — Тем более что у некоторых был перерыв в полетах. Пусть лучше (уж если без этого не обойтись) ребята ошибаются на земле, чем в воздухе».

Мы отрабатывали навыки пилотирования в сложной метеорологической обстановке.

Счетно-решающие устройства тренажера позволяли имитировать условия, при которых проходит полет в облаках, осуществлять радиосвязь и навигацию по наземным средствам самолетовождения.

С помощью специальных механизмов маршрут имитирующего полета автоматически записывался на карте. Сидя за столом инструктора, оборудованным теми же приборами, что и кабина тренажера, в которой находился летчик, я видел, правильно или нет выполняет он режимы и условия полета на маршруте и в районе аэродрома, учитывает ли влияние ветра на полет, следит ли за показаниями приборов.

Давая летчику ту или иную тактическую задачу, я вводил отказы одного из двигателей, гидросистемы, шасси и закрылков, авиагоризонта, указателя скорости, вариометра, высотомера, указателя числа «М» и при этом смотрел, как летчик действует в особых случаях полета, сколько тратит времени на выполнение задачи.

Быстрее всех, пожалуй, действовал Лобанов. У него был мгновенный рефлекс. Вот что значит систематически заниматься спортом. Ну и, конечно, нормально отдыхать — все-таки критика на него подействовала.

За спиной у меня толпились те, кто были на очереди или уже отзанимались. Каждое неправильное действие товарища они могли видеть и при этом обменивались вполголоса замечаниями. Потом мы должны были обсудить ошибки друг друга. Зная сильные и слабые стороны ребят, я при составлении командиром эскадрильи плановой таблицы полетов подсказывал ему, какие упражнения из курса боевой подготовки целесообразнее давать летчикам.

От беспрестанного внимания и зудящего шума многочисленных электромоторов у меня побаливала голова. Да и ребята устали от долгого сидения.

— Ученые умирают от инфаркта, а летчики от геморроя, — сказал Лобанов, вылезая из кабины тренажера.

— Хватит на сегодня, — поддержали его товарищи. Они тоже устали. Только Шатунов сидел в сторонке и, по обыкновению, читал книгу. И я знал: он ничего не скажет, потому что ему все равно где было читать — дома или в классе. Он готовился к поступлению в инженерную академию, и ничто не могло ему помешать.

— Ну еще пропустим Шатунова, — сказал я, — посмотрим, как он реагирует на показания приборов и команды руководителя полетов.

Михаил полез в кабину, и в это время сильно застучали в дверь. (Она была закрыта на ключ.)

— Кто? — крикнуло сразу несколько голосов.

— Открывайте! — послышался взволнованный голос Лермана. И снова раздался стук.

Я подскочил к двери и повернул ключ. Лерман влетел в нее, как новенький мяч в футбольные ворота при хорошем пенальти.

— Вы тут сидите, закрылись… и не знаете… что творится в мире, — темные маслянистые глаза его лихорадочно блестели. И вообще такого возбужденного лица я никогда у Лермана еще не видел.

«Война!» — молнией мелькнуло в голове. Чего-чего, а этого можно было ожидать от господ империалистов. О чем подумали ребята, не знаю, только, помню, Лобанов вскочил со стула и, побелев как полотно, сжал кулаки. Он всегда страшно бледнел, когда волновался. А может, так казалось из-за его черных гладко зачесанных назад волос.

Все впились глазами в Лермана, в это ходячее справочное бюро. Если бы он помедлил, то из него вытрясли бы душу.

— Уже несколько раз передавали сообщение ТАСС.

На улице как в День Победы.

От сердца у всех отлегло, я слышал даже, как свободно вздохнули ребята. Но что же тогда было в сообщении?

— Говори толком. — Приходько подскочил к Лерману и дернул его за руку. Я думал, он ее оторвет. У Лермана даже фуражка с головы слетела.

— Спутник запустили. Вокруг Земли. Вес восемьдесят три килограмма с лишним. Движется со скоростью восемь километров в секунду, — Лермана словно прорвало, — на высоте девятьсот километров. Приборов там всяких уйма…

Шатунов как закинул ногу в кабину, так и стоял, словно его парализовало, а потом, когда Лерман выпалил все, что знал, Миша залез в кабину, надел шлемофон и стал настраивать на Москву радиоприемник. Мы обступили тренажер с обеих сторон. В наушниках заиграла какая-то тягучая музыка. Шатунов резко выключил радио и, не говоря ни слова, пошел к двери. На его большом и мягком лице были написаны такая досада, такое нетерпение, что на него жалко было смотреть.

— Пошел собирать информацию, — Лобанов вновь обрел дар речи. — Не успокоится, пока собственными глазами не увидит сообщение ТАСС.

— Завтра будет в газетах, — сказал Лерман.

— Это и без тебя знаем. А за сообщение спасибо. — Николай протянул Лерману конфетку (он никогда с ними не расставался). — Почаще бы приходил к нам с такими новостями.

— Разве ж это от меня зависит?

Летчики засмеялись и тоже стали благодарить Лермана, как будто он был одним из создателей спутника.

— Ну побегу, — сказал Лерман, — надо еще в караульное помещение сходить.

— Туда тебя не пустят, — сказал я.

— С такой вестью везде пустят. Мы тоже стали собираться.

— По этому случаю не грех и… — Лобанов щелкнул себя по кадыку.

Не сговариваясь, гурьбой направились на «Невский проспект».

Солнце уже не в силах было подняться по небосклону так высоко, как летом. Все реже выглядывало из-за осенних туч. И словно для того чтобы оставить по себе память, солнце зажигало деревья.

Наш парк менялся на глазах. Сначала нежным полевым светом засветились березки. (И, словно стыдясь своей красоты, они первыми начали сбрасывать листья.) В розовые тона окрасились клены. Ярким багрянцем вспыхнули дубы и рябины. И скоро уже осенним пожаром был охвачен весь парк. Он пылал от края до края, роняя разноцветные не гаснущие на ветру искры — листья.

И сегодня, несмотря на холодную, промозглую погоду, осенние краски еще не померкли, хотя, может быть, их больше стало на земле, чем на деревьях. На «Невском проспекте» было много народу. Все ходили праздничные, улыбающиеся, возбужденно разговаривали, смеялись, время от времени посматривая в посеревшее небо, словно спутник должен был спуститься со своей высоты и помахать всем своими длинными усами-антеннами. Несмотря на глубокую осень, на душе людей была весна.

Около репродуктора стояла толпа, и все ждали начала последних известий. Здесь был и Шатунов.

Наконец диктор стал читать сообщение ТАСС. От начала до конца его выслушали молча, только восторженно переглядывались между собой, подмигивали, качали головами.

Потом летчики пошли в столовую. Меня окликнул Пахоров. Ему все-таки пошли навстречу и дали возможность снова летать на боевом истребителе. Но он не сложил с себя обязанностей адъютанта и довольно успешно сочетал одну работу с другой.

— Ты не забыл? — спросил он.

— Что такое?

— Твоя очередь присутствовать на вечерней поверке у солдат, — и для убедительности показал на график в своем блокнотике.

— Помню, — сказал я, хотя действительно забыл об этом.

После ужина я пришел домой. Люси и Ирины не было.

— Ушли в клуб, — сказала Жанна, снимая с вешалки шубку. В своем красивом серебристом платье она была похожа на маленькую русалку. — Что ей передать?

— Я задержусь сегодня, пусть не беспокоится. Полистав подвернувшийся под руку журнал, я направился в казарму.

Дневальный со штыком у пояса доложил, что у солдат личное время.

Сменившиеся, с наряда чистили автоматы, разобрав их на длинном дощатом столе, стоявшем около застекленных пирамид с оружием.

Смазывая затвор, Абдурахмандинов рассказывал товарищам о спутниках Марса — Фобосе и Деймосе, якобы запущенных в далекие времена марсианами.

Об этой версии я уже слышал от Шатунова.

— Лиха беда начало, — говорил Шплинт, — скоро и у нас будут гигантские спутники. А с них мы уже запросто сможем полететь на другие планеты солнечной системы и всей нашей галактики.

Я заглянул в комнату бытового обслуживания, по утрам набитую солдатами, как бочка сельдями, а сейчас пустовавшую. Откуда-то из-за шкафа доносилась монотонная мелодия.

На одном из столов для глажения сидели два тощих узбека перед огромным зеркалом и по очереди играли на своем национальном инструменте рубабе — типа мандолины. Они никого не замечали вокруг — готовились к концерту художественной самодеятельности.

В ленинской комнате тоже почти никого не было. Дневальные снимали для стирки шторы с окон.