Читаем без скачивания Фальшивые зеркала - Сергей Лукьяненко

Я стою минуту, улыбаясь.

А потом тянусь сквозь закрытую арку входа.

У меня тоже есть дело. Одно-единственное, но неприятное дело.

Болото, с копошащимися монстрами…

Горы, с ползающими монстрами…

Небо, с летящими монстрами…

Подземелья, с бегающими монстрами…

И город, с монстрами всех сортов.

Обрушенный нами небоскреб уже восстановили. Крыши, конечно, не видно, но я знаю, что там группа монстров суетится у пушки.

Грожу им пальцем и иду по улице.

В меня не стреляют.

Вхожу в сад Императорского дворца. Осматриваюсь. Вот тут мы прятались… как это было давно. Вот тут шла группа игроков, которых перебил могучий Император.

Мне нужна сейчас ярость. Ярость, ненависть, злоба. Иначе не сделать того, что я должен сделать. Одно дело – лишить первых проблесков жизни оживающие доспехи… панков, грызущих пистолеты и давящих прохожих.

Другое дело – убить того, кто не имеет воплощения в реальном мире.

Того, кто был создан, как холодный беспристрастный эксперимент. С изначально заложенными жесткими правилами игры – убивать и быть убитым.

Я не имею права оставить его в живых.

Я должен его убить.

Совершить необратимый поступок… да, конечно. Но не позволить выйти на улицы Диптауна. Не позволить осознать себя, сломать барьеры, раствориться в сети. Тогда не поможет и моя нынешняя сила.

Стою, накручивая себя, как несколько часов назад стоял перед Темным Дайвером Пат. Вспоминаю, как Император переламывал о колено спины игроков, как сгорел Падла, как погиб Чингиз. Он не должен пройти свой путь до конца, этот финальный персонаж жестокой игры. Потому что тогда все может вернуться. Вместе с настоящей жизнью в Диптауне появится настоящая смерть.

И когда я решаю, что мне хватает ярости, я иду к дверям дворца.

Вы доказали проверяющим, что не пропагандируете зло и насилие… Да брось, Крейзи, вы доказали, что «Лабиринт» очень прибыльное увеселительное мероприятие… А если однажды Император выйдет за пределы игры и решит рассчитаться со всеми, кто его убивал?

Он ведь уже пошел по бесконечной дороге познания. Он задал главный вопрос. Он перестал подчиняться жесткой программе игры.

И я должен прервать этот путь.

Коридоры пусты.

Я прохожу к лифту знакомой дорогой, нажимаю потайную кнопку. Лифт начинает подниматься.

Для программистов «Лабиринта» я сейчас невидим и неслышим. Но все-таки я нахожу и обрываю все каналы контроля, оставляю на экранах застывшие картинки.

Не хочу зрителей.

Я сделаю то, что надо сделать. Но не устрою из этого шоу.

Тронный зал тоже пуст. И охраны нет… охраны, которую Император ставил во дворце самовольно, вопреки программе. Я достаю револьвер Стрелка. В нем нет никакого смысла – я убью Императора силой Темного Дайвера. Но мне нужен символ.

Я обхожу зал. Заглядываю за серебристый металлический трон.

И вижу Императора.

Он сидит, скорчившись, подтянув колени к лицу, обхватив их руками. Совсем в человеческой позе. Была ли она задана изначально? Эта жалкая поза потерянного, замерзающего ребенка? Эта возможность сидеть, укрывшись за троном, не реагируя на очередные группы игроков, на их шумные крики, на долгие выстрелы в упор, на возмущенные возгласы о том, что подобный скучный финал портит все впечатление от интересной игры?

Почему ни одна из трех команд, которые прошли на сотый этап, прежде чем «Лабиринт» был закрыт, не остановилась? Почему они стреляли в упор, стреляли долго, нудно, пока у Императора не кончался его огромный жизненный потенциал?

Или я спрашиваю себя не о том?

Или я боюсь спросить?

Император поднимает голову и смотрит на меня. Я жду. Быть может, он узнает меня. Быть может, его глаза вспыхнут ослепительным пламенем… безвредным для меня пламенем.

И тогда я снова отсеку лишнее.

Он смотрит на меня очень долго. Мне становится не по себе.

Потому что я помню эту позу. И кажется помню этот взгляд.

– Кто я? – спрашивает Император.

Я сажусь перед ним. Темный Дайвер во мне бормочет что-то о лишних проволочках, о необходимости решать проблемы без колебаний.

Но теперь я вправе не слушать этот голос.

– Почему ты перестал убивать? – спрашиваю я.

Он молчит, словно подбирает слова. Слова из своего небогатого запаса, из того, что он слышал от возбужденных, рвущихся в бой игроков, из их перебранок и приказов…

– Не хочу.

– Почему?

Император пытается что-то сказать. И застывает.

Может быть, у него просто нет слов, которые могли бы все объяснить. Ему не довелось их слышать.

И тогда он просто улыбается. Смущенно, виновато, растерянно.

Что случилось, когда он вырвался вслед за нами в изнанку Диптауна, в серый, размытый мир информационных потоков? Что он увидел, услышал, понял?

Может быть, только то, что мир не сводится к городу и саду, где он должен убивать и быть убитым?

Это в нас во всех. Ярость и ненависть. Агрессия и страх.

Без этого тоже нельзя – никак.

Но есть что-то еще, и, наверное, это что-то – сильнее. Если оживающая программа ломает вбитые в нее инстинкты. Если она не отвечает ударом на удар.

Если программа спрашивает «Кто я?»

Я встаю и беру Императора за руку. Он послушно поднимается, вопросительно смотрит на меня.

Нельзя делать необратимых поступков. Но ими тоже кто-то должен заниматься?

– Сейчас, – говорю я. – Подожди…

Ему это неподвластно. Пока. Еще настанет миг, когда ему станет подвластно все.

Даже время, наверное.

Я толкаю стену дворца, толкаю открытой ладонью, и стена рушится. За ней не Императорский сад, за ней – Диптаун. Я делаю шаг, и Император шагает за мной.

Мы стоим на пригорке, и город перед нами – весь как на ладони. Это какой-то парк, один из сотен парков Диптауна.

– Это мир, – говорю я. – Мир – это любовь.

– Это мир, – повторяет Император, и в глазах его появляется свет. Но это совсем другой свет. – Мир – это любовь.

– Вот видишь, как все просто? – говорю я. Улыбаюсь – и делаю шаг в сторону. Пора. Не надо говорить все. – Счастливо! Живи!

– Кто я?

Ему все не дает покоя этот самый главный вопрос. Кто он… А кто я? Мне-то у кого спрашивать?

– Я, кажется, знаю, но ты ищи ответ сам. Так надо!

Бывший Император «Лабиринта» кивает, неуверенно озирается. И делает первый шаг.

– Пока! – говорю я. – Пока! Я пошел! У меня миллион дел… а больше – не бывает!

Сентябрь-декабрь 1998 года.

Москва.