Читаем без скачивания Прозрение - Ле Гуин Урсула Кребер

Весьма смущенный его словами, я растерялся, но, чувствуя в них некий вызов, все же сказал:

– Нет. Я же говорил, что хочу узнать, в чем моя сила.

– Хорошо. Ты это узнаешь, – сказал он с тихим торжеством.

И с этого вечера Дород стал обращаться со мной и мягче, и одновременно требовательнее. Я же решил полностью ему подчиниться, не задавать лишних вопросов и постараться действительно выяснить, в чем моя сила и насколько она велика. Дород снова потребовал, чтобы я каждый третий день постился, и очень строго следил за тем, что я ем, не позволяя мне употреблять в пищу ни молока, ни зерна. Зато прибавил к моему рациону некоторые другие вещи, которые называл «священными»: яйца уток и некоторых других диких птиц, коренья шардиссу, а также эду, мелкие грибочки, что растут обычно в ивовых рощицах; все эти продукты нужно было есть сырыми, и Дород очень много времени тратил на то, чтобы их раздобыть. Шардиссу и эда были просто отвратительны на вкус и вызывали у меня тошноту и головокружение, но, к счастью, съесть их нужно было совсем чуть-чуть.

Через несколько дней, употребляя в пищу всю эту дрянь и по многу часов проводя на коленях, я почувствовал и в теле, и в мыслях странную легкость, похожую на ощущение свободного полета. Преклонив колени у нас на настиле, я должен был без конца повторять «хасса, хасса», и вскоре мне стало казаться, что при этом я поднимаюсь в воздух, словно за спиной у меня крылья дикого гуся или лебедя.

Стоя на коленях, я словно летел над болотным краем, видел под собой воду и плывущие по ней тени облаков, видел деревни на берегах озер и рыбацкие лодки, видел лица детей, женщин, мужчин. Потом вдруг я оказывался в какой-то большой реке, пытаясь преодолеть ее с тяжкой ношей на плечах, согнутый в три погибели, совершенно измученный, потом сбрасывал эту ношу и вновь обретал крылья, на этот раз крылья цапли, а потом снова летел, летел… И приземлялся на наш настил, испытывая тошноту и озноб, чувствуя, как затекло все тело, как сводит от боли колени, как сильно болит живот. В голове, казалось, не было ни одной мысли, я ничего не соображал.

Дород помогал мне встать, заботливо провожал меня внутрь и усаживал возле маленького очага, в котором горел огонь, ибо уже близилась зима. Огонь здесь, как и в деревне Восточное Озеро, разводили в глиняном горшке с решеткой. Дород утешал меня, хвалил и кормил прозрачными ломтиками сырой рыбы, овощами, взбитыми яйцами и неизменно совал на закуску корешок распроклятого шардиссу и полную кружку воды, чтобы поскорее избавиться от мерзкого вкуса во рту.

– А она поила меня молоком, – говорил я, вспоминая ту хозяйку гостиницы у самой границы болотного края и мечтая вновь ощутить дивный вкус молока. И всю ночь меня окружали воспоминания, они оставались со мной до утра. Я лежал в хижине Дорода, и одновременно сидел подле моей сестры в классной комнате Аркаманта, и видел, как страшная буря разрушает деревню Херру, срывая крыши и разметывая стены из плетеных циновок, и слышал в кромешной тьме пронзительные крики людей и грозное завывание ветра…

А потом меня стало жутко тошнить; меня прямо-таки выворачивало наизнанку, и я, перевернувшись на живот, выплевывал все это прямо в прибрежный ил, корчась от боли в животе и легких. А Дород, опустившись рядом на колени, гладил меня по спине и говорил, что все в порядке, что все это скоро пройдет и я снова смогу спать спокойно и видеть разные сны. И через какое-то время я действительно засыпал, и во сне ко мне являлись видения. И, проснувшись, я вспоминал то, чего никогда прежде не знал. А Дород просил меня рассказать о том, что я видел, и я начинал рассказывать, но на меня наплывали новые видения, и Дород исчезал вместе с хижиной, и сам я тоже исчезал, блуждая среди незнакомых людей и мест и зная, что никогда потом не смогу ни узнать их, ни вспомнить. Я буду просто лежать в темной хижине, терзаемый тошнотой, болью и головокружением, так что даже сесть не смогу, и Дород снова придет, даст мне воды, заставит меня поесть немного, Поговорит со мной, пытаясь и меня разговорить, и скажет:

– Ты очень храбрый, мой Гэвир! Ты непременно станешь великим ясновидцем! – И после таких слов я льнул к Нему, ибо только его лицо было единственной реальностью и не казалось мне ни сном, ни видением, ни воспоминанием; только его рука была настоящей, и я мог ее сжать, держаться за нее, за руку моего единственного проводника моего спасителя… Того, кто завел меня в тупик, кто предал и обманул меня.

Но в путанице снов и видений передо мной вдруг явилось лицо той, кого я сразу узнал. И голос ее я тоже узнал. Но разве не узнавал я и все прочие лица и голоса? Я же помнил всё, всё! И Куга склонялся надо мной. И Хоуби шел на меня по коридору. Но она – она действительно была рядом со мной. И я узнал ее, я произнес ее имя вслух:

– Гегемер.

Ее воронье лицо было как всегда суровым, а черные, вороньи глаза как всегда смотрели остро, проницательно.

– Племянник, – сказала она, – помнишь, я обещала тебе, что если увижу тебя в своих видениях, то непременно сообщу тебе об этом?

Я помнил. Да, она говорила мне об этом когда-то раньше, давно. Все это вообще происходило давно. И я все помнил только потому, что это случалось со мной уже сотни раз. И лежал я сейчас потому, что долгое путешествие слишком утомило меня, у меня даже сесть сил не хватало. Рядом, скрестив ноги, сидел Дород. Хижина, погруженная во мрак, казалась какой-то странно уменьшившейся. И тетка моя, разумеется, никак не могла в ней находиться: это же мужская хижина, а она женщина! Оказывается, она опустилась на колени у порога, не входя внутрь, и оттуда смотрела на меня, и говорила мне своим резким голосом:

– Я видела, как ты идешь вброд через реку и несешь на руках дитя. Ты хорошо понимаешь меня, Гэвир Айтана? Я видела тот путь, которым тебе предстоит пойти! Если ты как следует посмотришь, то и сам его увидишь. Это была уже вторая река, которую ты непременно должен был преодолеть, ибо только тогда оказался бы в безопасности. На том берегу первой реки тебя подстерегала опасность. А на том берегу второй ты окажешься в полной безопасности. Когда ты переберешься через первую реку, смерть будет преследовать тебя по пятам. Однако, перебравшись через вторую реку, ты начнешь новую жизнь. Ты хорошо меня понимаешь, Гэвир? Ты слышишь меня, сын моей сестры?

– Возьми меня с собой, – прошептал я. – Возьми!

И не увидел, а скорее почувствовал, как Дород пытается встать между нами.

– Ты давал ему эду! – возмущенно сказала ему Гегемер. – Чем еще ты травил мальчика?

Я умудрился сесть, потом встал и, пошатываясь, спотыкаясь на каждом шагу, побрел к двери. Дород преградил мне путь, и я умоляюще крикнул, глядя Гегемер прямо в глаза:

– Возьми меня с собой!

И она, поймав мою протянутую руку, с силой потянула меня к себе, вытаскивая из этого дома. Видя, что я едва держусь на ногах, она обняла меня и, бережно поддерживая, сказала Дороду, дико на него глянув, точно ворона на коршуна, пытающегося ограбить ее гнездо:

– Неужели тебе мало жизни одного ребенка? Отдай мне вещи Гэвира. Пусть мальчик уйдет со мной. А если ты станешь нам препятствовать, я опозорю тебя перед старейшинами Айтану, перед всеми женщинами твоей деревни, и твой позор никогда не будет забыт сородичами!

– Он станет великим ясновидцем, – сказал Дород; его трясло от гнева, однако он не сделал ни шагу, чтобы помешать нам. – Он станет могущественным человеком. Только позволь ему остаться со мной. Я больше никогда не дам ему эду.

– Гэвир, – сказала Гегемер, – выбирай сам.

Я не очень-то понимал, о чем они говорят, и лишь повторил:

– Возьми меня с собой.

Она кивнула и велела Дороду:

– Отдай мне его вещи.

Дород отвернулся. Затем сходил в дом и вынес оттуда мой нож, мои рыболовные снасти, книгу, завернутую в тростниковую ткань, и рваное коричневое одеяло. Все это он положил на настил у дверей. Он, не скрываясь, плакал в голос, и слезы ручьем текли у него по щекам.