Читаем без скачивания Американская история - Анатолий Тосс

Я не обращала на него внимания, я давно уже привыкла, и ничто не могло меня отвлечь. Я продолжала говорить и показывать его остановившемуся взгляду рисунки в тетрадке, раз плакатов нет, снова пояснял и вдаваясь в одни детали и пропуская другие, и, наконец, закончила и остановилась, ожидая вопросов.

Но вопросов не случилось, Марк снял лицо с ладони, вернул скошенное тело в нормальное положение, но потом опустил кисти рук под стол, сам весь напружинился, как будто готовился к прыжку, и начал медленно, методично раскачивать тело от стола к спинке стула и назад к столу. Так продолжалось долго. Он не проронил ни слова, я тоже молчала, лишь присматривалась к новому шизоидному маятникоподобному телодвижению. Наконец Марк чуть поджал губы и, пристально глядя на меня из-под приподнятых бровей так, что набежали не свойственные для его лба складки, растянуто произнес:

— Все-е-е...

Я смотрела на него с безразличием, мне было все равно, что он скажет, я была готова к любым его словам, но это слово показалось слишком коротким.

— Что «все»? — спросила я, не скрывая в голосе привычную агрессию.

— Все, — повторил Марк, увеличивая амплитуду своих раскачиваний, и я вдруг поняла, что он нервничает, и это как раз удивило меня.

— Все, — опять, уже в третий раз, повторил Марк. Он, казалось, недоумевал, что здесь такого сложного, но, видя, что я по-прежнему не понимаю, добавил:

— Закончили.

Я еще больше удивилась, не ожидая именно такой новой причуды, не понимая, к чему ее отнести, и почему мы должны заканчивать сегодняшнее обсуждение только лишь из-за его, Марка, очередного витка настроения, очередного каприза. Я хотела уже возразить, но вдруг перед мной мелькнуло разом изменившееся лицо Марка, и это было уже не его лицо, а рожица озабоченного тролля, освеченная загадочной улыбкой Моны Лизы, как тогда в моем сонном видении в автобусе, и это совпадение так резануло меня, что у меня далее что-то пронзило в позвоночнике, и я вдруг все поняла, и сердце в своем будничном неверии рванулось, но не смогло пробить сдерживающей оболочки и вернулось назад. Я нервно, даже судорожно, сглотнула и постаралась сдержать рвущееся дыхание, а сердце, не оставив своей мечты, бешено колотилось в пока обреченной попытке, и я набралась силы и спросила:

— Ты хочешь сказать, что это и есть окончательное решение?

Лицо Марка уже снова приняло человеческое выражение, так что я не была уверена, не померещился ли мне опять этот уродливый, но странно счастливый для меня образ. Марк вдруг так же неожиданно, как секунду назад, улыбнулся, теперь обыкновенно, но эта улыбка поразила меня еще больше, так как я забыла уже, что она существует.

— Неужели ты не видишь? — спросил он.

— Ты хочешь сказать, — повторила я, проговаривая по слогам, скорее не для Марка, а для себя самой каждое короткое слово, —что это и есть... —мой голос попытался сорваться, — что сегодня мы... — паузы лишь выделили слова, — закончили?

Марк кивнул, он все продолжал раскачиваться и улыбаться. Я снова замолчала, я была в шоке, как будто оказалась под камнепадом, как будто действительно что-то летело, падало, метясь в меня, и мне хотелось закрыться руками, но я не могла. Я сидела молча, потому что не могла говорить, но потом шок прошел и сменился недоумением: неужели все закончилось? И почему сегодня, а не прошлый раз или три недели назад? Что произошло со мной, как я могла пропустить, не заметить?

Марк как будто угадал мои мысли и прервал повисшую паузу.

— Ты слишком долго подходила, слишком плавно и поэтому не заметила, — сказал он, и я бы не расслышала его слов, если бы не голос, мягкий и ровный, он неожиданно проник в меня, вместе с теплом и успокоением.

— Подожди, — сказала я растерянно, — дай собраться.

Но Марк не дал. Он говорил, и говорил долго, и невероятно ровный, с пугающе мягкими интонациями голос его, наконец, завладел моим вниманием. То ли оттого, что он говорил, то ли потому, что я наконец смогла охватить не очередной недельный кусок, а всю работу разом — все то, во что вылились эти тягостные месяцы, эта исписанная кипа тетрадей, и мое, по отреченности приближенное к неземному состояние души и тела, — я только теперь вдруг поняла, что Марк прав.

И вся осевшая во мне тяжесть, вся так до конца и не израсходованная злость вдруг именно в эту секунду поднялись, и какая-то железная рука, державшая меня все эти бесчисленные дни и месяцы в сдержанном напряжении, вдруг ослабла и отпустила. Я сразу растерянно почувствовала подступившие слезы и, не пытаясь, не желая сдержать их, услышала свой плачущий всхлип и ощутила, что губы мои набухли и округлились и меня прорезал ничего сейчас не означающий стыд и вместе с ним освобождение, облегчение.

Я чувствовала, как чья-то спокойная рука гладит меня по голове, и еще утешающий голос, интонации которого я не могла различить, но почему-то поддалась его обволакивающей теплоте.

— Я пойду в душ, — прошептала я, захлебываясь от слез, и только под живительными струями теплой воды успокоилась и вновь нашла себя.

Я не хотела форсировать свою победу над сдавшейся наукой, над ее низверженным величием, я хотела долго и тщательно смаковать свою радость, трогая лишь губами ее волнительную влажность, не осушая, а только пригубливая. Я вышла из душа, завернутая в мягкую махровость халата, нежность которого я, казалось, распознала сейчас в первый раз, и Марк ждал меня в комнате, не лежа, как обычно, на диване, а стоял у непонятно кем и когда распахнутого окна. Я посмотрела за окно и увидела лето.

— Знаешь что, — сказал Марк, — я тоже сейчас приму душ, а потом пойдем отмечать.

Предложение показалось необычным — и про душ, и про отмечать, но я согласно кивнула. Мне было безразлично, просто на душе становилось все лучше и лучше от еще до конца не дошедшей, еще продолжавшей проникать в меня победной мысли, и я со всем готова была согласиться.

Он находился в ванной очень долго, наверное, больше часа, и я прилегла на диван, рядом лежала детская книжка Марка, раскрытая на случайной странице. Сначала я смотрела в потолок, потом в окно, потом полистала страницы книги, ища картинки, и, найдя их, с интересом разглядывала, и, опять отрывая от них взгляд, я смотрела в окно, и в моем сознании не было ни прошлого, ни будущего, не было даже самого сознания, а лишь ощущение накатывающей тишины, спокойствия и умиротворенности.

Казалось, что окаменевшие внутренности мои начинают постепенно оживать и какие-то очищающие соки входят пульсирующей судорогой в их атрофировавшуюся, потерявшую гибкость мякоть, снимая с нее зачерствевшую корку. Я ощутила внутри себя боль, как от сходящего наркоза, и тяжесть, которая давила и которую хотелось вывести из организма, хотя я и не знала как, но это была уже следующая задача.

Я вдруг смертельно захотела есть, и спать, и лежать вот так, не двигаясь, с остановившимся, ничего не различающим взглядом, и ничего никогда не делать, вообще ничего и вообще никогда.

Наверно, я задремала, потому что не слышала, как из ванной вышел Марк, не слышала, как он одевался, и, только ощутив прикосновение, я открыла глаза и увидела его перед собой — с чуть впалыми щеками, но непривычно свежего и от гладкой выбритости, и от блеска в глазах, и от улыбки.

На секунду мне показалось, что я вернулась в прошлое, что не было этого года, прожитого на одной лишь раздраженности, что вот все опять как раньше, как когда-то, и тот же Марк, и та же я, и то же лето за окном. Но мираж длился лишь секунду, я сразу все вспомнила и опять растворилась в облегченной радости, слегка лишь подпорченной слишком быстрым и потому, мне показалось, искусственным его, Марка, превращением.

«Впрочем, — подумала я миролюбиво, — я не хочу сейчас никого судить; в конце концов, для Марка это тоже событие, тоже счастливое завершение, которого он желал не меньше меня. Откуда мне знать, что именно он сейчас чувствует».

Мы вышли из дома и пошли пешком, молча, скованные присутствием друг друга, и дошли до незнакомого ресторана. Мне показалось, будто я уже была здесь, но как бы в прошлой жизни, и праздничная, беззаботная суета вокруг не просто пронзила меня новизной, но наложилась на всплывшее едва уловимое воспоминание.

Год! Ведь это много, абсолютно много, но я никогда не представляла, что так много. Если раньше, вспоминая недавнее событие, понимая, что оно произошло год назад, я пугалась от будничного ощущения быстро летящего времени, то сейчас я оценила эти медленные двенадцать месяцев как пропасть, как бесконечность, как пройденную жизнь.

— Ну, что теперь делать, ты сама знаешь, — сказал Марк скорее утвердительно, чем вопросительно, когда мы сели за аккуратный столик у окна.

Я кивнула, скорее, по инерции, я почти не слушала его, то есть звуки доносились, и слух даже различал их, но я не могла сложить слова в единую смысловую конструкцию.