Читаем без скачивания Неизбежность - Олег Смирнов

С недоумением, с испугом понял: опять сочинил стишки. Не отстает от меня, не отвязывается сочинительство. В такие-то минуты! А может, именно такие-то минуты и рождают поэзию?

Какую поэзию? Рифмоплетство — и больше ничего! Что за наказание в конце-то концов! До сочинения ли стихов командиру стрелковой роты лейтенанту Глушкову? Но, похоже, лейтенант Глушков их вроде бы и не сочиняет, они вроде бы сами рождаются. А ну их к бисовой матери! Хотя вообще-то надо бы стишата не забыть. На всякий случай записать. Показать бы кому, посоветоваться. Кому же, как не Феде Трушину? Боязно. Засмеет…

А Егорша Свиридов исполнял свое новое — и последнее, предсмертное танго без музыкального сопровождения. Как там было?

"Подари мне забвенье, подари мне любовь…" И чем это хуже моих стишков? А я морщился… Ах, Егор, Егор, зачем ты погиб…

Сочинить бы стихотворение про тебя, про Филиппа Головастикова…

А жизнь, конечно, продолжалась. Продолжалась война. Мы продолжали продвигаться на юг. В небе солнышко, но реки вздутые, и с ними беда: мосты взорваны или снесены, а там, где разрушены дамбы, поля залиты водой, туда и не суйся, засядешь: пехота — по шею, танки — по башню. Дышится тяжело: испарения, воздух волглый. Зеркальным блеском слепит разлившаяся вода: под ней, невидимые, рис и просо, а торчат там и сям головы подсолнухов и кукурузные початки, стебли тоже под водой. Все это — по обе стороны насыпи, она ведет прямо куда нам нужно, но вдруг обрывается провалом: дамба взорвана. Ситуация: пути назад нет и вперед не можем двигаться. Выход один: ремонтировать дамбу, чтоб ей ни дна ни покрышки!

Опять выручают местные жители. Из сумерек появляются мужчины, женщины, старики, дети. Невероятный гвалт, восклицания: "Шанго! Хао! [Хорошо (кит.)]". Хорошо, что нас так встречают, плохо — что дамба взорвана. Китайцы растолковывают нам отчасти словами, но больше жестами: они помогут. Помогут? Вот это хао!

Китайцы разбежались и вернулись из деревни с тачками, лопатами, корзинами на коромыслах, некоторые прихватили с собой арбузы, дыни, огурцы, помидоры и теперь совали всю эту вкуснятину нам. Сами нищие, полуголодные, а попробуй откажись. Ну, спасибо! Шапго! Хао! Пока командир саперной роты расставлял людей, мы расправились с арбузами и дынями.

Вместе с саперами и выделенными от стрелковых рот взводами китайцы принялись таскать камни, гравий и землю, гатить насыпь. Вытянувшись в цепочку, перебрасывали камни из рук в руки; гравий возили на тачках, землю носили в корзинах, подвешенных на веревках и коромыслах. И все бегом, бегом. Вздымая желтые брызги, в воду плюхались большие и малые камни. И кругом шутки, смех. Веселый труд, пусть пот заливает глаза, поясница ноет, колени дрожат. Э, как работается, когда знаешь, ради чего!

Дамбу залатали, и машины осторожненько пошли по опасному месту. Нет, все в порядке, латка выдержала и дополнительные нагрузки: танки были облеплены китайцами, которых мы довезли до деревни. Признаться, я тревожился: как бы не раздавить кого в этаком столпотворении. Микола Симопенко, распрощавшись с пассажирами, сказал:

— Товарищ лейтенант! Симпатяги эти китайцы. Трудолюбивые, як те муравьи… Дай свободу такому народу — он горы своротит!

— Да, Микола, да, — сказал я. — Главная забота — чтоб к власти пришел именно парод, а не те, кто привык сидеть у него на шее и помыкать, как вздумается…

— Дюже правильно рассуждаете, товарищ лейтенант!

— Стараюсь, парторг, стараюсь…

Мотор взревел, заглушая наш разговор и плеск речной волны. Мы буравили тьму и, казалось, не ехали по узкой дамбе, а плыли по реке: окрест вода, вода. Деревня осталась в стороне, фанза к фанзе, без огонька, с надрывным собачьим воем. Будто растворилась в темноте.

Вскоре дамба кончилась, мы свернули на щебенку и наткнулись еще на одну деревню. Она лежала у подножия холма, затаившись за земляным валом, даже собаки не брехали. Федя Трушин сказал:

— Как вымерла! Что это значит?

— Может быть, жители ушли в горы пересидеть тревожную пору? Так ведь бывало…

Да, такое нам встречалось: крестьяне, опасаясь жестокости отступающих японцев и местных хунхузов, забирали с собой семьи и пожитки и прятались в горах до подхода советских войск. По тут что-то иное. Земляной забор в нескольких местах порушен, есть полусгоревшие фанзы, а вон и трупы: седой китаец, соломенная шляпа откинута за голую спину и вся в крови, рядом — ребенок с размозженной головой. Я сказал замполиту:

— Слушай, Федор, в деревне случилась какая-то трагедия…

— Разберемся. Остановимся на ночлег, разберемся…

Мы разбили бивак километрах в двух от деревни, на холме повыше, посуше. Выставили охранение. Поужинали. Солдаты улеглись спать, а мы — Трушин, уполномоченный Смерша, я и отделение из взвода Славы Черкасова — отправились в безымянную деревеньку, каких в Маньчжурии тысячи. Было тепло, сыро, ветрено: ветры тут муссонные, дуют полгода с берега, полгода с Желтого моря — на Ляодунский полуостров и далее через всю Маньчжурию до Главного Хинганского хребта, он-то и не дает этим влажным и теплым ветрам дойти до Внешней Монголии, до Забайкалья. Под подошвами у нас чавкала напитавшаяся водой земля, по плащ-палаткам стегали кустарниковые ветки, стегалиподстегивали: шире, мол, шаг. Мы убыстряли движение, ноги скользили, разъезжались. Молчали, лишь затрудненное дыхание.

У меня ныло сердце в предчувствии: что-то ужасное стряслось с этой безымянной деревней.

Так оно и оказалось. Мы зашли в первую с краю фанзу и замерли: на кане, на полу валялись мертвые тела. Мужчина лежал на боку, подвернув руку, глаза выколоты, нос отрезан, женщина распластана, как распята, оголенные ноги разведены, груди отрезаны, старик, старуха и дети вповалку, и под всеми кровавые лужи, и у всех ножевые раны. От пресного запаха крови у меня закружилась голова, я вышел во двор и увидел в бурьяне убитую собаку. Убивали и людей и собак, все живое убивали.

В фанзе я наступал на кровавые лужи, вероятно, сапоги испачкал. Нарвал пучок травы, обтер. Показалось: теперь руки пспачкал, вытер их о траву.

Мы переходили из фанзы в фанзу, и всюду трупы, трупы, следы ужасающей жестокости и насилия. Выродки убивали и насиловали хладнокровно, деловито, грабили, если здесь было что грабить. После убийства, видимо, поджигали фанзы — задымленные, подкопченные, но дождь не позволил пламени разгореться, фанзы не сгорели. Японцы, хунхузы? И те и другие на это способны.

У пленных самураев находили фотокарточки — запечатлено, что вытворяли над китайцами: стреляют в затылок крестьянам, растлевают девочек, ребенка насаживают на штык, режут, отрубают головы, руки, ноги. Совсем как гитлеровцы, которые тоже обожали фотографировать свои зверства. На память. Как сувенир. Люди хуже зверей. На мне нет чужой невинной крови, но, может быть, приди наши части сюда пораньше, не было бы трагедии в этой безвестной деревушке? Вот чем иногда оборачивается прозаическое, канцелярское: темпы продвижения.

В предпоследней фанзе мы отыскали единственного уцелевшего — старик, избитый, изрезанный, в какой-то овечьей ли, собачьей ли шкуре, который и рассказал нам: деревня стала жертвой одновременного нападения солнечных людей (так японцы требовали себя называть) и хунхузов, они не мешали друг другу, делали общее кровавое дело. Совершив расправу, японцы ушли на юг, а хунхузы — в горы. Старик был как святые мощи, полуслеп и полуглух. Его перевязали, накормили. Замполит и смершевец наспех составили акт о злодеянии. Мы все подписали его, уверенные: когда-нибудь состоится международный суд над военными преступниками, тогда и наша бумажка сгодится.

Уходили уже во тьме-тьмущей, посвечивая фонариками. Солдаты подавленно перебрасывались фразами;

— Нагляделся я: от душегубцы!

— Самураи не лучше фашистов…

— А хунхузы? Разбойники, свои режут своих!

— Что японцы, что энти… хунхузы стоят друг дружки!

— Захоронить бы погибших, да, может, еще расследование какое будет. Прокуратура…

— С нами Смерш был, чего еще надо?

— Подумать только: целую деревню нужно похоронить, один старикан и остался…

А утром, пройдя десяток-другой километров на юго-восток, мы наткнулись на следы боя: трупы японцев и маньчжуров в военной форме, разбитые «гочкисы», "арисаки", увязшая в грязи пушка, россыпь покрытых прозеленью патронов. Решили, что кто-то до нас — кравченковцы либо стрелковая дивизия — потрепал противника. Но было другое.

Из-под камней, из глубокой, волчьей ямы выполз моложавый черноусый маньчжур: работал локтями, ноги волочились, перебитые, весь в кровище, стонет. Нам кое-как объяснил: укрывался тут, после боя, солдаты-маньчжуры хотели арестовать японских инструкторов и сдаться в плен, по те опередили их, открыли пулеметный огонь.

— Еще раненые есть? — спросил комбриг.