Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Мать мы встречаем возле Хоминого колодца. Она тут же вручает нам заветный рубль, улыбается:

— Заждались небось?

— Заждались, — признаемся мы.

— А я дежурная сегодня, раньше никак нельзя было.

Мы не обижаемся. На нашу мать обижаться просто нельзя. Она всегда помнит о наших делах. Вот и сегодня, хоть и дежурила в школе, хоть и было у нее целых четыре урока во вторую смену, а к началу кино все-таки успела, зная, что мы дома волнуемся.

Сама мать пойдет в кино на взрослый сеанс, если, конечно, договорятся они с бабкой Марьей. Бабка бывает иногда вредной, ворчливой. Чуть мать начинает собираться в кино, она тут же о какой-нибудь работе вспомнит. Сегодня обязательно, наверное, скажет:

— Картошку надо тереть, а не по кинам расхаживать.

Просто беда нам с этой бабкой. Да мы с Тасей после кино полчугуна картошки запросто даже сотрем! Все равно ведь, пока мать не вернется, спать не ляжем. Но, может, мать как-нибудь подманет бабку. Скажет, например, что вечером у нее педсовет. Иногда матери приходится идти на такую хитрость. На педсовет или на политзанятия бабка всегда отпускает ее безропотно, мол, это работа, дело, а кино — пустая забава, без нее и обойтись можно…

Нам очень хочется, чтоб мать сегодняшнее кино обязательно посмотрела. Оно ведь самое интересное — про войну. Так и на афише написано, которую мы прочитали, возвращаясь с горки. После мы бы с матерью часто вспоминали его, как вспоминаем самый первый, увиденный нами несколько лет тому назад фильм «Золушка».

Еще издалека мы слышим, как гудит движок. Значит, завелся, значит, кино теперь уже точно будет.

У входной двери стоит киномеханик Федя, продает билеты. Мы торжественно вручаем ему рубль и скорее бежим в зал занимать место на длинных расшатанных лавках. Ребята с нашей улицы почти все уже здесь. Один лишь Ваня Смолячок бегает в коридоре, шумит, то и дело заглядывая через Федину руку в зал. Скорее всего, у него нет денег на кино. Возможно, их принесут старшие братья, которые пока что в школе во второй смене, а возможно, Ваня в кино сегодня и совсем не попадет. Ему всегда приходится намного тяжелее, чем остальным ребятам с нашей улицы. Мы с Тасей, например, просим у матери на кино один рубль, а братьям Смолякам, если они соберутся идти в кино все четверо, надо просить сразу два. Деньги для их многодетной семьи, где каждая копейка на учете, немалые.

Ваня, правда, не унывает. Парень он стойкий, привычный ко всем тяготам жизни. В летнее время вообще Ваня ухитряется попадать в кино без денег. То он спрячется задолго до начала сеанса где-нибудь на сцене, то заберется в зал сквозь разбитое окно, то, воспользовавшись заминкой и толкотней возле двери, прошмыгнет незамеченным мимо Феди и, пока не погаснет свет, терпеливо сидит под лавкой. Иногда ему за такие проделки достается. Киномеханик или завклубша Галя выводят его из зала за ухо. Но на что не пойдешь ради кино, тем более если оно бывает так редко… Мы Ване, чем только можно, стараемся помочь. Денег, конечно, ни у кого лишних нет, но зато во всем остальном он может на нас положиться. Мы дружно втаскиваем его в окошко, прячем под лавкой, прикрывая ногами и никогда не выдаем киномеханику, хотя за подобное укрывательство нам тоже может попасть. До самого последнего момента мы всегда держим для Вани место на лавке. Вот и сегодня у нас такое местечко для него припасено…

Проходит еще десять-пятнадцать томительных минут. За это время мы узнаем у Феди, сколько в «Небесном тихоходе» частей, какой будет журнал и даже кто играет главную роль. Зная, что просто так от нас не отвяжешься, Федя терпеливо обо всем рассказывает.

Но вот наконец-то со стороны школы слышится многоголосый шум, крики, топот бегущих к клубу учеников второй смены. С ходу, без передышки они атакуют Федю, суют ему свои медяки и рвутся поскорее в зал. Последним, прихрамывая, появляется старший Ванин брат Володя. Несколько лет тому назад у него что-то случилось с ногой. Он долгие месяцы ходил на костылях весь закованный в гипс, отстал от своих ровесников в школе. Но сейчас у Володи нога немного поправилась, и он даже играет с нами летом в футбол и лапту. Деньги у Володи есть на всех четырех братьев. Он степенно, не торопясь, как и полагается самому старшему из нас, уже почти взрослому парню, берет билеты и, пропустив вперед братьев, занимает место на самой последней лавке, чтоб не мешать остальным маленьким зрителям. А Ваня уже рядом с нами. Мы, радуясь за него, сдвигаемся на лавке, и вот он уже сидит между мной и Колей Павленко, плечом к плечу, веселый, юркий, чем-то похожий в своей неизменной буденовке на Мальчиша-Кибальчиша.

Кино мы смотрим, не отрывая глаз. Мало того, что оно про войну, так оно еще и про летчиков. Я сразу вспоминаю свою заветную мечту о самолете, на котором прилетит наш с Тасей отец. Пусть это даже будет не настоящий боевой самолет, а обыкновенная «стрекоза». На ней, оказывается, тоже можно воевать, да еще как!

Отец выйдет из самолета у нас на лугу и споет ничуть не хуже артиста Крючкова:

Потому, потому, что мы пилоты,Небо наш, небо наш родимый дом.Первым делом, первым делом самолеты…Ну а девушки? А девушки потом…

Я тоже, конечно, буду летчиком. Скорее бы только отец прилетал…

Во время частых, почти десятиминутных перерывов между частями мы, обсуждая только что увиденное и загадывая, что же будет дальше, стучим ногами, толкаем друг дружку — греемся. И вдруг я вспоминаю о Грише. О том, как он пил молоко на табурете возле двери, как молча и по-взрослому спокойно смотрел на меня. От этого воспоминания мне становится как-то не по себе, грустно и тяжело, будто я опять заболел гриппом или дифтеритом, которым мы с Тасей почти одновременно болели в самом раннем детстве…

Но вот проектор снова застрекотал, и я забываю о Грише. Очень уж интересно поскорее узнать, обнаружат наши летчики секретное немецкое оружие или нет. Но, оказывается, забываю не совсем. Поздно вечером, когда я ложу на печке, укрытый теплым льняным рядном, Гриша опять будто наяву является ко мне, пьет молоко и все смотрит на меня из темного, холодного угла… А я не знаю, что мне делать. Возле стенки похрапывает бабка Марья, шуршит подвешенным на жердочке луком кот Мурчик, с левой стороны сонной горячей рукой обнимает меня Тася, а с правой — устало, тяжело придерживает за плечо мать. Хорошо мне так лежать между ними на еще не остывшем черене. Глаза мои слипаются сами собой, я уже почти засыпаю, но вдруг метельный холодный ветер залетает в трубу, будит меня, и я снова вижу Гришу, который сидит возле двери и пьет молоко…

Ночью я сплю плохо, часто просыпаюсь, сбрасываю рядно, толкаю Тасю. Утром бабка Марья трогает меня за голову, осуждающе вздыхает:

— А все ваши кина. Надо к Борисихе сходить, чтоб пошептала от испугу.

Я помалкиваю. К Борисихе я готов идти хоть сейчас. Она мне нравится. Посадит на табуретку и все шепчет что-то, шепчет, кричит тихонько на ухо: «Ваня, гу!» А в конце обязательно что-нибудь подарит: конфету, домашний коржик или горсть хорошо поджаренных тыквенных семечек.

Но сейчас, конечно, бабка Марья меня к Борисихе не поведет. Это она просто так — пугает. Сейчас мы с Тасей опять пойдем в школу по занесенной снегом тропинке, будем сидеть на уроках, писать всякие контрольные и диктанты, потому что уже конец второй четверти и до Нового года, до каникул осталось совсем немного…

ЗА ГОДОМ — ГОД

Но прежде, чем наступит Новый год, в последние декабрьские дни соберутся в школьном хорошо протопленном зале ученики обеих смен, чтобы отметить день рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. В этот день мы идем в школу вместе с матерью, торжественные, нешумливые, Тася в шелковом отутюженном галстуке, а я в белой чисто выстиранной рубашке.

Кто-нибудь из учителей, чаще всего Феня Константиновна, которая учит нас истории и немецкому языку, делает доклад о жизни Иосифа Виссарионовича. Потом мы читаем стихи, поем песни. Дожидаясь своего номера, я переживаю, волнуюсь, все время шепчу про себя слова отрывка, который мне предстоит сейчас рассказывать. Но вот наконец-то называют мою фамилию, и я выхожу на середину зала. Ребята притихли, внимательно смотрят на меня, ждут. А я, хоть убей, забыл первую строчку. Краска заливает мне все лицо, кончики ушей горят, я в растерянности поворачиваю голову в сторону, где чуть поодаль с «Родной речью» в руках стоит Ольга Тимофеевна. Осуждающе покачав головой, она подсказывает мне начало отрывка, и я, кое-как справившись с волнением, начинаю рассказывать о детстве маленького Сосо, о том, как он, возвращаясь из семинарии, кричал своему отцу: «По математике — пять! По латыни — пять! По древнегреческому — пять!»

Ребята дружно и долго мне аплодируют. Потом под портретом Иосифа Виссарионовича, где он изображен в форме генералиссимуса со всеми орденами и медалями, выстраивается хор. Феня Константиновна, которая, сколько я помню, всегда руководила хором, взмахивает руками, и над залом летит торжественная, но вместе с тем и задорная пионерская песня: