Читаем без скачивания Неверная - Айаан Хирси Али
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я также обнаружила четкое объяснение сексуального влечения, которое так мучило меня в ранней юности. Постепенно я приходила к выводу, что мое половое воспитание было в корне неправильным. Ни обрезание, ни боязнь адского пламени не могли уничтожить инстинкт продолжения рода. Его подавление приводило только к лицемерию и лжи. Это извращало человеческую натуру и не защищало людей от нежелательной беременности и болезней.
В Голландии все происходило совсем иначе. Родители объясняли детям, что такое половое созревание, рассказывали о том, что вместе с физиологическими изменениями в них проснется сексуальное желание. Так что голландские подростки экспериментировали в этой области, но разумно, и обладали таким количеством информации, о котором я даже и мечтать не могла.
Также я ходила на занятия по воспитанию детей, что для меня было в новинку. Я задумывалась о том, как же я могла вырасти нормальной, если родители не уделяли внимания ни моему развитию, ни эмоциональной защищенности, ни моторике, ни социализации – а ведь это были жизненно необходимые основы.
Я читала о том, что жестокое обращение может сделать ребенка не уверенным в себе, замкнутым, нелюдимым, и вспоминала, как беспощадно издевались дети над Хавейей в младших классах. Тогда я не думала об обрезании как о возможной психологической травме, а вспоминала о том, как мама била нас. Мне не хотелось осуждать маму. Но в книгах говорилось, что заставлять нас что-то делать, ничего не объясняя, было неправильно и могло нам повредить.
На курсах я подружилась с Наймой. Она была из Марокко. Каждое утро она приезжала на велосипеде на станцию Эде и садилась в тот же поезд до Дриебергена, что и я. Найма была моей ровесницей, и с ней я чувствовала себя уютно, как среди сомалийцев, но без их осуждения. Мы готовили друг для друга, и ее блюда были очень похожи на мои. Во время Рамадана мы обе постились. Найма не была такой пунктуальной, как голландцы, и не требовала этого от других, что тоже было для меня облегчением.
Найма была замужем. Она приехала в Голландию в детстве и прожила здесь всю жизнь. Она не носила головной платок, но была активисткой женской марокканской ассоциации в центре местной общины. Они танцевали и ели вместе. Когда я пришла туда по ее приглашению, мне это напомнило общение с Халвой и ее сестрами.
Однажды Найма пришла в класс с синяком под глазом.
– Что случилось? – спросила я.
Спокойно, как будто так и надо, она ответила, что муж избил ее. На протяжении следующих недель это продолжалось снова и снова. Я говорила ей, что она сошла с ума, если позволяет ему так обращаться с собой, и что она может развестись. В этой стране она имела полное право подать на развод.
Но Найма знала, что я понимаю, почему она не может так поступить. Ее муж был родом из деревни ее отца. Она не знала его до того, как их обручили. Найма всегда жила так, и даже в Голландии не могла просто расстаться с ним. Уйти от мужа – означало уйти из семьи. Это опозорило бы ее семейство и лишило ее крова. Куда ей было идти? Где скрыться? Я смогла убежать в Голландию, но родственники Наймы жили здесь: они нашли бы ее.
Найма постоянно жаловалась, но только на голландцев. Ей все время казалось, что продавцы косятся на нее, потому что они расисты, и не хотят видеть марокканку у себя в магазине. Я же считала, что они обращают внимание на ее ушибы. Я говорила Найме, что моя кожа гораздо темнее ее и все же продавцы никогда не смотрят на меня как-то странно. Но она отвечала, что со мной другая история, ведь я беженка, а голландцы считают, что беженцы – это романтично. Такое объяснение казалось мне нелогичным: откуда они могли знать, что я беженка?
Но в поезде, когда контролер проверял наши транспортные карты, Найма опять ныла о том, что он смотрел на ее проездной дольше, чем на карточки белых девушек. Она никогда не жаловалась на побои и унижения, которым подвергалась дома, – только на расизм голландцев. Сейчас мне кажется, что эта навязчивая идея, проявления которой я часто замечала и у сомалийцев, была своего рода еще одним защитным механизмом, позволявшим людям обвинить в своих несчастьях внешние обстоятельства.
Найма была права в одном: несправедливо было ожидать от нее тех же результатов, что и от наших одноклассниц-голландок, которые могли беспокоиться только об учебе и о том, как понравиться людям. Обстановка в ее семье куда менее способствовала обучению.
Днем я читала книги по психологии и поглядывала на Хавейю. Казалось, у нее были симптомы чуть ли не всех неврозов. Все студенты-психологи думают так о своих соседях по комнате, но не все они настолько бестактны, чтобы сказать им об этом. А я постоянно говорила Хавейе, что, по моему мнению, было с ней не так. Еще я посоветовала ей не ходить больше к Джозе. Я считала, что общение с Ханнеке больше пойдет ей на пользу.
Хавейю очень задевали мои замечания. Сестра чувствовала, что я намекаю на то, что у нее некое душевное заболевание. Она последовала моему совету, но ей казалось, что Ханнеке слишком поверхностна, чтобы понять ее. Вскоре Хавейя совсем отказалась от терапии. С ней стало невозможно находиться в одной квартире. Она бросила школу и целыми днями лежала на диване и смотрела телевизор. Тем временем в раковине скапливались горы грязной посуды. Сестра раскидывала грязные вещи по комнате. Порой, когда я приходила, она едва обращала на меня внимание. Дни напролет она плакала, упрекая себя за то, как обращалась с матерью, и говорила, что сгорит за это в аду. Мама не попрощалась с ней, а Хавейя только бросила ей вслед: «Я ненавижу тебя. Ты мне больше не мать».
Я искренне сочувствовала Хавейе, но мы постоянно ругались. Я не могла смириться с ее образом жизни. Как-то раз я так рассердилась, что выдернула вилку из розетки, выбежала на лестницу и сбросила телевизор вниз. Хавейя уставилась на меня, а потом закрыла дверь у меня перед носом. Я стала умолять ее
