Читаем без скачивания Борцы - Борис Порфирьев

Затем перед его глазами возникли вспоротые лошадиные животы, вывалившиеся кишки, обвалянные в навозе и песке, кровь, агония благородного зверя. Никиту передёрнуло. Нет, он никогда бы не стал матадором — это слишком жестоко… А опасность? Кто ещё так рискует своей жизнью, как матадоры?! Потом он вспомнил о своих переживаниях в московском манеже и подумал: «Глаза боятся, а руки делают».

54

С отъездом Коверзнева из Петербурга дела Татаурова пошатнулись. Новый арбитр заявил, что «профессор атлетики» не оставил ему никаких инструкций. Больше того, арбитр намекнул, что Джан — Темиров будто бы высказал недовольство политикой Коверзнева; Татаурову и самому должно быть ясно, что одни и те же лица на первых местах во всех чемпионатах набивают у публики оскомину.

— С чего это под тебя будет ложиться Стерс, когда он сильнее тебя? — с издёвкой спросил арбитр.

И Татаурову приходилось идти на всякие ухищрения, чтобы остаться в чемпионах.

По его указанию Ванька Каин выбил головой зубы великану Адаму, и Татауров, борясь с ним на другой день, сразу же зажал его голову локтем и ударил по распухшим дёснам. Когда Адам взвыл от боли и заявил протест, Татауров развёл руками: он не допустил ничего недозволенного. И к концу схватки довёл Адама до того, что тот только и делал, что защищал свою челюсть; конечно, это стоило ему поражения.

Суеверному, трусливому Глобе накануне схватки он послал несколько страшных писем; в одном из них, например, было: «Труп вашей жены получите почтой». Глоба явился на борьбу с провалившимися от бессонницы глазами, разбитый и проиграл.

С этой же целью Татауров засылал к своим будущим противникам шарманщиков; борцы ругались, грозили полицией, выталкивали их со двора — но шарманщики возвращались и своей музыкой доводили силачей до исступления. Многие борцы перед матчем перестали ночевать дома…

Грубость Татаурова росла от схватки к схватке; от его «макарон» трещали тела атлетов; одному из противников он вывернул руку. Борцы лёгкого веса старались ложиться под него без сопротивления.

Так он снова шёл напролом к почётному званию.

В газетных отчётах его по–прежнему восхваляли больше других; теперь у него, как и у Сарафанникова, был специальный альбом с вырезками и коллекция открыток. Поклонницы преподносили ему кольца, брелоки, булавки. Цветы он получал почти каждый вечер. Раскланиваясь, он косил глазом на оркестр и, заметив букет, самодовольно улыбался. Получив подарок, он отыскивал глазами очередную поклонницу и, поблагодарив её улыбкой, передавал цветы или футляр сидящему поблизости журналисту. От журналиста подарок следовал к служителю, от него — к другому и исчезал за кулисами.

Надев шерстяной свитер и пиджачную пару, Татауров брал букет, выходил с ним из цирка. Рядом, под тополями, весело светилась огнями деревянная терраса кафе, раздавался звон рюмок, смех. Обычно из–за столика навстречу поднималась женщина. Иногда среди поклонниц попадались такие, о которых прежде он и не смел мечтать. От их духов кружилась голова, и от постели с альковом захватывало дух. Но хороши они были только тем, что делали дорогие подарки. В остальном с ними было трудно: Татауров никогда не мог понять, чего они хотят. Видимо, они искали в нём то, чего у него не было, а не найдя, разочаровывались. Им ничего не стоило на другой день прийти в «Гладиатор» и сделать вид, что они его не узнают. Это доводило Татаурова до бешенства, ему хотелось избить мальчишку–гусара, сопровождавшего такую бабу, но обычно это был какой–нибудь граф или князь с таким надменным взглядом, что у борца сразу опускались руки. Ещё больше его выводили из себя мужья этих баб — старики с бакенбардами, с лысинами, в синих очках. Хотелось подойти к такому и высказать всю правду о его молодой жене, но об этом нечего было и думать…

В мимолётных связях была такая же прелесть, как и в вине. Взойдя на террасу, Татауров, как ему казалось, галантно прижимался усами к протянутой женщиной ладони, ждал, когда она выберет место, любезно подвигал её стул. Официант с полотенцем, перекинутым через локоть, подлетал к столику, почтительно склонялся над чемпионом. Через несколько минут на столе появлялись кушанья, остро пахнущие перцем, лавровым листом и томатом, официант наполнял бокалы — сначала чуть татауровский, потом, доверху, — женщины, и после этого — снова татауровский… Из цирка доносилась музыка; под надписью из электрических лампочек «Гладиатор» висел фанерный щит с изображением Татаурова, Аберга, Луриха, Яго и других чемпионов. У входа толпился народ, люди входили на террасу, поздравляли Ивана, чокались с ним, приглашали за соседние столики…

В этот вечер всё было как обычно… Дама сидела, играя бокалом, покрытым пузырьками воздуха; глаза её смотрели сквозь чёрную вуаль с любопытством; от этого взгляда и от вина начала кружиться голова…

Он покосился на зеркало, висящее в простенке, увидел своё лицо — волосы подстрижены под бобрик, усы расчёсаны, огромную шею плотно обтянул воротник свитера.

Дождавшись, когда Татаурова оставили в покое, дама призналась восхищённо:

— Вы были сегодня просто великолепны.

— Ну что вы. Сегодня у меня был слабый противник, — великодушно сказал Татауров.

— Не говорите. Как он на прошлой неделе выиграл у Чемберса Ципса! А ведь Ципс — чемпион?

— Это правда, чемпион.

— Я думала, что вы ему свернёте шею. От вашего «двойного нельсона», наверное, ещё не уходил никто?

— Пока везло… Вы пригубьте.

— Как вам понравился мой подарок?

— Да уж, видать, выбрать можете. Я эту булавку с галстуком одену.

— О, я так рада! В этой булавке настоящий сапфир.

Татауров достал из кармана футляр и, открыв его, полюбовался подарком. Взглянув благодарно на поклонницу, ласково предложил:

— Да вы вино–то пейте. Хорошее.

Но женщина, словно не слыша его слов, потянулась через стол, взяла его руку. Рассматривая вытатуированное на костяшках пальцев имя «Луиза», произнесла лукаво:

— Я буду ревновать.

Пошёл дождик, мелкие капли его зашуршали по пыльной листве тополя, женщина забеспокоилась:

— Боже мой, я промокну… Муж спросит, где я была…

— Грех не велик, а спать не велит? — усмехнулся Татауров.

— О, какой вы шутник. Вы думаете, я трусиха? — воскликнула женщина. — Хотите, я выпью за ваши успехи целый стакан?

— Хочу. Да только не выпьешь. Ты и глотка ещё не выпила. Я обе бутылки изничтожил.

— Попросите стаканы.

— Человек! Два пустых стакана!.. Может, коньяку?

— Коньяку так коньяку! Всё равно! Ведь за ваши победы!

— Человек! Бутылку коньяку!

Татауров наполнил чайные стаканы.

— Так за ваши победы! — женщина приоткрыла густую чёрную вуаль, припала губами к острой грани стакана.

— Ты, смотри, осторожнее, — испуганно сказал Татауров, — Пей, да знай меру… Возись тут с тобой.

Она улыбнулась, поставила пустой стакан, приоткрыв вуаль, начала есть. Вдруг взгляд её вперился в темноту, она испуганно прошептала:

— Муж! Ищет меня.

Татауров оглянулся, но никого, кроме двух полицейских, не увидел; дождик разогнал публику.

А она беспокойно шептала:

— Увезите меня отсюда скорее… Я знаю одно место, где мы можем провести ночь.

Она лихорадочно порылась в ридикюле из тюленьей кожи, выбросила на стол пачку денег, потребовала, чтобы Татауров побыстрее расплатился.

Опорожнив до конца бутылку коньяку, он поднялся из–за стола, взял с полу чемоданчик с борцовскими принадлежностями и медалями и под руку свёл даму со ступенек. Она шарахнулась, увидев полицейских, наклонила голову, снова начала торопить Татаурова. Взяли извозчика.

Дождик шелестел по кожаному верху пролётки, женщина прижималась к борцу, он откровенно тискал её, она пьяно хихикала:

— Какой вы, право…

Потом ей взбрела в голову фантазия выпить за его победы. Татауров смутно представлял, где они едут. Однако ему показалось, что коньяк покупал на Загородном. Они не знали, чем его откупорить, тогда женщина отбила горлышко бутылки. Татауров разрезал губу, но стойко выпил больше половины; она тоже пила, но, боясь порезаться, держала бутылку далеко от губ, вино плескалось на их одежду, они не обращали на это внимания. Потом женщина выбросила бутылку на камни, снова прижалась к борцу. Они долго ещё ехали, и всё остальное Татауров воспринимал смутно. Помнил, что его удивила убогая подвальная комната; какая–то старуха провозглашала в честь него здравицу, а он её прогонял и всё время говорил, что ему душно, и лез открывать окно; его удерживали; незнакомка, оказавшаяся без вуали очень красивой, садилась к нему на колени, но он отталкивал её, рвался к окну, сдёрнул скатерть с бутылками водки и капустой, успокоился лишь тогда, когда окно открыли. Оттуда потянуло тленьем помойки; слышно было, как с крыши хлещет вода… Всю ночь надрывались коты, и под их завывание он уснул. Сквозь сон он услышал раздражённый голос незнакомки: «Попробуй, спои такого. Одно слово — силач». От этих слов его грудь наполнилась гордостью, он пытался подняться в постели и хотел сказать что–нибудь хвастливое, удивить их со сводней, но перед ним выросла волосатая морда, раздвоилась, и тяжёлый удар в голову бросил его в небытие…