Читаем без скачивания Моя Лоботомия - Чарльз Флеминг, Говард Далли

«О позитиве».

«Я всегда стараюсь быть позитивным».

Я попытался узнать побольше. На записи я звучу так, будто умоляю его слушать меня и отвечать. «Но это было, это действительно повлияло на всю мою жизнь».

«Никто не идеален», — сказал он. «Смог бы я это сделать снова? Хотел бы я? О, хорошо взять знать заранее. Пятьдесят лет спустя, могу ли я сказать, что это была ошибка? Да. Также, как и Первая мировая война была ошибкой!»”

Это все, что он был готов сказать — что была допущена ошибка? Сорок лет моей жизни были потеряны, и лучшее, что он мог сделать, — это согласиться, что была допущена ошибка? Мне было больно слышать его как он это говорит. Когда я переформулировал вопрос, у меня начало перехватывать дыхание.

“Но у меня было так много боли в моей жизни из-за операции”, сказал я. Затем я начал плакать. “Я чувствовал себя чудовищем, изуродованным, многие разы из-за вещей, которые я видел и слышал.”

Он, казалось, не верил мне. Он хотел знать, почему люди издеваются надо мной из-за лоботомии, если я не говорю им о ней. “Как они могут знать?” — сказал он.

Я сказал, что иногда я просто слышал, как люди шутили — например, про то, что “хотят иметь бутылку перед глазами вместо фронтальной лоботомии”.

“О!” — сказал он. “То, что вы говорите, — это как быть гомосексуалистом в месте, которое абсолютно не гомосексуально. И все, что вы слышите — это антигомосексуальные шутки.”

“Отделенный”, - объяснил я. “Другой. Долгое время я чувствовал себя одиноким. Что я — одинокий. Это с чем я жил все эти годы.”

Мой отец стал пытаться позитивно ободрять меня снова. “Единственное, что вы должны сделать — все зависит от вас, от того, что в вашей голове”, - сказал он, указывая на свою голову. “И нет двух одинаковых людей на земле. Мы все уникальны.”

Я попробовал сказать еще что-то. Я спросил его: “Почему ты думаешь, что нам так трудно говорить об этом?”

«Ты никогда не спрашивал об этом”, - сказал он. “Это была неприятная часть моей жизни. Я особо не хочу в это погружаться. Это как «Давайте пойдем поиграем в лошадиный навоз». Но ты всегда мог со мной говорить. И ты этого никогда не делал. Я пробовал.»

Таким образом, молчание его все эти годы было моей виной. Но он был готов взять на себя крошечную долю вины.

“Возможно, я ошибся, не давая тебе знать, что я бы тебя выслушал”, - сказал он. “Я делал то же самое, что и ты — ждал, чтобы ты вытянул свою руку, как я ждал, чтобы ты вытянул свою руку”.

Его ответы глубоко меня задели, но я старался не защищаться. Я попросил его прийти, и он пришел. Я задал ему вопросы, и он ответил. Я не думал, что у меня есть право злиться на него за то, что он не дал мне ответов, которые я хотел.

“Я хочу поблагодарить вас за то, что поговорили со мной”, - сказал я ему, когда запись все еще продолжалась. “Я никогда не думал, что это когда-нибудь случится”.

“Ну, видишь? Чудеса случаются!” — сказал он.

У меня было еще одно, что я хотел сказать. Я хотел сказать это вслух. Мне нужно было, чтобы он услышал, как я говорю это.

“На самом деле”, - запинался я, — “я хотел сказать тебе, что я тебя люблю.”

Это был огромный момент для меня. Я никогда не говорил этого своему отцу, ни разу за всю свою жизнь. Я боялся. Я боялся, что, если я скажу это ему, он не скажет это мне.

Это страх каждого ребенка — что его мама и папа его не любят? Это был мой страх. Разве моя мама меня не любила? Она умерла и оставила меня. Разве мой отец не любил меня? Он позволил им вскрыть мне голову и причинить боль. Это было то, что я чувствовал внутри.

Но я больше не был ребенком. Я был достаточно взрослым, чтобы понимать, что не важно, любит ли он меня или говорит, что любит. Важно только, что я люблю его, и что я говорю об этом.

Я ждал, чтобы услышать от него ответ — что он тоже меня любит. Но он не мог сказать это. Он сказал: “Что заставило тебя думать, что я не знаю этого?” Затем он добавил: “Ты хорошо вырос!”

Это не было “Я тоже тебя люблю”, но этого было достаточно. Он делал все, что мог. Я еще раз поблагодарил его за согласие поговорить с нами на запись. Мы убрали записывающее оборудование.

На следующий день я снова встретился с отцом, на этот раз с фотографом Харви Уангом, которого Дэйв и Пия наняли, чтобы сделать некоторые снимки с нами. Он снимал фотографии для всех наших интервью. Теперь он хотел сфотографировать меня и моего отца. Он попросил нас обняться, чтобы он мог сделать снимок.

Мой отец отказался. Он сказал, что не хочет обнимать меня. “Я хочу делать это, когда мне хочется, а не когда это сделано для камеры.”

Так что Харви сфотографировал нас стоящими рядом, улыбающимися, как старые друзья. Вы никогда не подумали бы, что мы отец и сын, или что мы прошли через какое-то испытание.

Мы провели много интервью в течение следующих двух месяцев. Мы посетили доктора Роберта Лихтенштейна, который был помощником Фримена в день моей лоботомии. Мы также брали интервью у сыновей Фримена — троих, в трех отдельных интервью.

Вальтер Фримен-младший был самым сложным. Он нейробиолог в Университете Калифорнии в Беркли. Он ученый. И он очень защищал своего отца. С ним было трудно беседовать.

Честно говоря, это интервью меня пугало. Казалось, он защищает работу своего отца и мог бы продолжать ее, если бы у него был такой шанс. Это беспокоило меня. Этот парень является частью факультета медицинской школы. Он отвечает за формирование молодых умов. Рассказывает ли он им, что лоботомия — это хорошо?

Затем мы встретились с Полом Фрименом в Сан-Франциско. Он пригласил нас к себе домой. У с ним была подруга, француженка, которую он идентифицировал как свою соседку. Он сидел спокойно на интервью, но, по-моему, мы ничего нового от него не узнали.

Затем мы встретились с Фрэнком Фрименом в Сан-Карлосе. Он также приветствовал нас