Читаем без скачивания Теккерей в воспоминаниях современников - Уильям Теккерей

Мисс Фодерингэй называют карикатурой - те, кто не знаком с театральной жизнью. Но это был смелый и удачный прием - так написать правду и показать публике, что успех на сцене не говорит ни о природном уме актрисы, ни даже о сопричастности ее тем чувствам, что она изображает. Бывают исключения, но вообще актеры по интеллекту безусловно не выше, а ниже своих героев. В театральной игре столько выдуманного, столько от традиций, что весьма незначительный актер со сносной внешностью и способностью к подражанию может "взять город штурмом". Считать, что трагические актеры наделены героизмом своих героев столь же разумно, сколь и полагать, будто они равны им интеллектуально. Сомневающийся пусть послушает полчаса разговоры в актерском фойе.

Мы, кажется, не сказали ничего, или почти ничего, об изъянах "Пенденниса", но хотя этим разговором об антитезах мы могли бы заниматься без особого труда еще на многих страницах, дело-то в том, что мы, пока читали, мало думали об, изъянах и сейчас не настроены критически. Все они, нам сдается, сводятся к естественным дефектам, какие не выправит никакая критика, или к небрежности, о которой мы в самом начале заявили, что она единственное, в чем Теккерей уступает великим писателям прошлого. Но скажем еще вот что. Мы не считаем недостатком, когда писатель представляет общество в нелестном виде, и не считаем, что правда безнравственна. "Очень плохо, говорит Гете, - если книга деморализует больше, чем сама жизнь, которая изо дня в день в изобилии дает нам если не увидеть, то услышать самые скандальные сцены".

ДЖОН ФОРСТЕР

ИЗ СТАТЬИ В "ЭКЗАМИНЕР" ОТ 13 НОЯБРЯ 1852 ГОДА

Эта книга, якобы автобиография джентльмена, достигшего зрелости в царствование королевы Анны, напечатана старинным шрифтом и написана старинным слогом. Интересная книга под названием "Дневник леди Уиллоуби" и другие, менее удачные попытки в том же духе уже приучили английского читателя к идее придавать книге пикантности, возвращаясь к стилю наших предков. Но ни у одного писателя не хватило смелости поставить себе такую задачу, как воспроизведение английской прозы, сделанное отличным стилистом в дни Аддисона и Филдин-га. Вполне естественно, что эту опасную и трудную попытку предпринял человек, известный как гений, сам отлично владеющий стилем; и, разумеется, оправдал попытку при всей ее рискованности.

Мы должны выразить словами самой горячей похвалы наше восхищение мастерством и вкусом, с каким написан "Эсмонд". Мистер Теккерей уловил верный тон писателей времен королевы Анны, бережливой рукой "добавив немногие свойственные им грамматические особенности и в то же время подражая более частым особенностям лексики и подбрасывая тут и там, с безупречным тактом, изящно, хотя на нынешний вкус несколько педантично, цитаты из классиков. Никаких излишеств, никакой погони за эффектами. Обычно мистер Теккерей пишет очень легко и гладко, а в последнее время он был занят внимательным изучением авторов, чей стиль лег в основу его теперешней манеры, и в результате мы получили роман, литературное мастерство которого заслуживает всяческой похвалы. В то же время мы должны заметить, что мистер Теккерей не столько подражает кому-то одному из старых мастеров, сколько относит назад в дни королевы Анны свое собственное перо; страницы его полны его собственными наблюдениями, оживлены его собственным юмором. Сюжет романа достаточно искусный, и несмотря на несколько натяжек, очень ловко построен и ведет нас вперед с самыми неожиданными поворотами, до конца утоляющими наше любопытство. В первом томе имеется катастрофа, в третьем тоже, и последняя, к сожалению, совершенно не связана с героем; но в обеих проявилось великое умение поддерживать наш интерес. Не знаю, в чем тут дело - в стиле или в обращении с материалом, но книга дает нам ощущение силы писателя, которая всегда проявляется изящно. То, как мистер Теккерей заставляет своего автобиографа писать о себе скромно в третьем лице, а потом неожиданно, но всегда уместно переходит на "мы" или даже на "я", когда личное чувство взмывает выше обычного уровня, хорошо иллюстрирует изящество формы, каким отмечена вся книга. Некоторые пассажи, которые могли бы быть (но не были) написаны при королеве Анне, ловко вплетенные там и тут, уводят воображение читателя в тот период, и принимать их следует не как огрехи, а как украшения.

Так замышленный и написанный, "Эсмонд", хотя по занимательности ему далеко до "Ярмарки тщеславия", как образец литературного мастерства превосходит даже эту интереснейшую работу, и к тому же мы с радостью отмечаем во многих его пассажах более здоровый и ясный оттенок социального чувства. Жаль, что мы не можем сказать на эту тему больше и добавить, что мистер Теккерей, перед тем как написать "Эсмонда", совершенно преодолел то, что мы считаем недостатком его психологии, тормозящим свободное развитие его гения, - неумение дать картины жизни, которые мы могли бы рассматривать как точные копии. Если бы мистер Теккерей верил в скрытую искру божественности, которую мало кто из мужчин или женщин ухитряется загасить в себе до конца, если бы мог увидеть своих ближних такими как они есть и такими описать их, если бы заставить его почувствовать, что находить доброе в злом честнее, нежели находить плохое, которое есть в хорошем, тогда его шанс на мировую славу, сейчас все еще сомнительный, был бы уверенным и твердым. При том, как он видит жизнь теперь и как рисует ее, он растрачивает и талант и ресурсы великолепного колориста на картины фальшивые и по рисунку и по перспективе.

Должно ли так продолжаться? Необходимо ли, чтобы такой серьезный недостаток в работе писателя, которому с избытком хватает изобретательности, и такта, и таланта, так и пребывал в неисправленном виде до самого конца? Мы не можем в это поверить. Нам кажется, что частично мистер Теккерей уже сумел внести поправку в свое отношение к человеческой природе, и похоже, этому мы обязаны не столь уж редкими светлыми и благостными страницами "Эсмонда". Но старый порок живуч; и следствие фальшивого метода, основанного на нем, состоит в том, что при всем нашем восхищении тем, как написан "Эсмонд", во всей книге ни один персонаж или сцена не оставляет четкого впечатления жизненности. Мы не можем убедить себя, что во всей истории есть хоть один персонаж, описанный более или менее подробно, который можно было бы признать существом из плоти и крови. Как ни высоко то место, которое эта книга вправе занять в современной литературе, мы не можем поверить, что она умножит количество вымышленных персонажей, чье правдивое изображение позволило нам говорить о них как о живых людях или явном вкладе автора в увеличение народонаселения.

Беда в том, что мистер Теккерей слишком подчеркивает, что в отношении к своим вымышленным персонажам он и создатель их и судья, он не считает себя равным им и говорит не как равный о равных. Если они - мужчины и женщины, тогда он - Бог, который их судит; если он - человек, значит они марионетки. Так или этак, они вне его и ниже его. В "Эсмонде" нет ни одного персонажа, даже самого безупречного, над которым, как мы все время это чувствуем, мистер Теккерей не склонялся бы с улыбкой жалости. Он выворачивает наизнанку самое прекрасное одеянье, чтобы показать грязь на подкладке, показывает нам нечто, достойное любви, дабы тут же мы острее восприняли нечто, достойное ненависти, предлагает нам утешительные доктрины, вроде той, что великодушие и подлость одинаково присущи человеческой натуре, словом, для собственного успокоения порождает искажения и противоестественные пороки, а все потому, что сам держит нити и в его державной власти всесторонне показать, как ведут себя его мужчины и женщины.

Вот один пассаж из "Эсмонда", видимо призванный оправдать описанное нами отношение:

"Если по известному изречению monsieur de Рошфуко, в несчастье наших друзей есть для нас что-то втайне приятное, то их удача всегда несколько огорчает нас. Трудно подчас бывает человеку привыкнуть к мысли о неожиданно привалившем; счастье, но еще труднее привыкнуть к ней его друзьям, и лишь немногие из них способны выдержать это испытание, тогда как всякая неудача имеет то несомненное преимущество, что обычно является "великим примирителем": возвращает исчезнувшую было приязнь, ненависть угасает, и вчерашний враг протягивает руку поверженному другу юных лет. Любовь, сочувствие и зависть могут уживаться друг с другом в одном и том же сердце и относиться к одному и тому же человеку. Соперничество кончается, как только соперник споткнулся, и мне кажется, что все эти свойства человеческой природы, приятные и неприятные, следует принимать с одинаковым смирением. Они последовательны и естественны. И великодушие и подлость равно в природе человека" (книга 2, глава 5).

Не готовый признать и, может быть, столь же не склонный отрицать, что в каждом человеке есть доброе начало, мистер Теккерей обращается к другому важному принципу, который он способен принять с большим удовлетворением и не так недоверчиво, а именно: что в каждом человеке есть и дурное, а это правды ради нельзя упускать из виду. Так вот, мы не из тех, кто хотел бы, чтобы это упускали из виду. Безгрешное чудовище не получалось даже у лучших романистов. Но наблюдать мир следует великодушно, с щедрым сочувствием, быть для наблюдаемых характеров не судьей, а как бы их спутником, который улавливал бы те тонкие нюансы мнений и чувств, какие чаще всего можно найти в сочетании. Хотя несомненна истина (а мы очень хотели бы, чтобы мистер Теккерей подтвердил ее своими писаниями), что мы вдесятеро чаще закрываем глаза на добрые свойства нашего ближнего, чем на его недостатки. Мы не мечтаем прочесть про человека без сучка без задоринки. И все же лучше проявлять в портретах снисходительность, чем описывать общество как веселую ярмарку, где каждый выставляет напоказ то лучшее, что в нем есть, а лохмотья - скрывает. Такой взгляд на жизнь правилен лишь в самом поверхностном смысле. Сердце каждого, кто не хуже и не лучше сотен своих ближних, четко подскажет ему, что мир ничего не знает о самых светлых и самых лучших сторонах его натуры лишь потому, что он сам не хочет рассказать о них миру. Тайные чаяния, молчаливые жертвы, застенчивая благотворительность, помышления, исполненные самой теплой доброжелательности и дружбы и очень редко получающие выражение - вот что таит в себе спокойствие тысяч и тысяч, и тайну эту мы храним нерушимее и изощреннее любых пороков и безумств, которые стараемся скрыть. Каждый знает, что губы его онемели бы, а щеки вспыхнули огнем, попытайся он отбросить сдержанность, которая хранит ярчайшую искру божественной природы - а она не гаснет и в самых низких из нас - глубоко в сердце, далеко от чужих глаз, недоступно для всечасных пересудов. Но не такие тайны ищет автор "Эсмонда". Мистер Теккерей предпочитает искать под личиной характера лишь то, что может скрываться за лицемерием и суетностью, какое-нибудь пятно, на какое свет, восхищаясь хорошим человеком, по доброте своей предпочел закрыть глаза.