Читаем без скачивания Вся правда о российских евреях - Андрей Буровский

 Слова матери — ржавой русской «кулачки» — это все «…постылые,/ Скудные слова», но зато вопреки материнской ржавчине:

Не погибла молодость,Молодость жива! Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа Кронштадский лед. 

 Ну и, конечно же, то, без чего Багрицкий не был Багрицким:

Возникай содружествоВорона с бойцом —Укрепляйся мужествоКровью и свинцом. 

Чтобы земля суроваяКровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла  

Комментировать этот призыв к человеческим жер­твоприношениям не хочется. Но и в других работах Э.Г. Багрицкого много примеров отвращения к человеку, сиюминутной готовности убивать. Отвращения к любому человеку, не бегущему опрометью от презренного «быта», не входящего в орден «своих».

Тогда же Багрицкий осчастливил человечество поэмой «Человек предместья»; в центре поэмы — эдакий полу­пролетарий-полукрестьянин, полуслужащий... в общем, стрелочник и проводник на железной дороге. Наверное, эта промежуточность положения должна вызвать у интел­лигента первого поколения какой-то интерес, особенное понимание, потому что сам такой. Но куда там!

На голенастых ногах ухваты,Колоды для пчел — замыкали круг,А он переминался, узловатый,С большими сизыми кистями рук. 

То ли дело — романтика Гражданской войны, душев­ные терзания порочного подростка от кулаков «ржавых евреев», от невозможности любить перемазанную селед­кой девицу! А этот паршивый недобиток из предместья вот что делает:

 Недаром учили: клади на плечи,За пазуху суй — к себе таща,В закут овечий,В дом человечий.В капустную благодать борща.

 То он, понимаешь, столярничает, то, видишь ли, пчел тут разводит (нет бы, разводить чекистов или коммуна­ров), то корове сено косит... Страшный тип! А его жена еще и пытается молоко продавать:

Жена расставляет отряды крынок:Туда — в больницу. Сюда — на рынок. 

 И:

Весь ее мир — дрожжевой, густой,Спит и сопит, молоком насытясь,Жидкий навоз, под навозом ситец,Пущенный в бабочку с запятой. 

 В общем, совершеннейший ужас! Всякий раз, найдя у Багрицкого какое-нибудь по-человечески понятное удо­вольствие при виде «струганного крыльца» или «промытых содой и щелоком половиц», страшно удивляешься: ведь наряду с удовольствием видеть эти приметы нормальной жизни в нем живет устойчивая ненависть как раз к тем, кто эти вещи делает и поддерживает, что называется, в рабочем состоянии.

И проклятый «быт» превращается прямо-таки в чудо­вище, в монстра, которого необходимо уничтожить, пока он тебя самого не сожрал.

Тот же мотив бегства, отвращения к жизни — в целом ряде произведений Багрицкого. Юношеский максима­лизм? Но в 1930 году, когда писалось «Происхождение», Багрицкому исполнилось 35 лет. В год выхода «Смерти пионерки» — 37. Не дряхлость, конечно, но ведь и никак не юноша.

Если человек проклял свое прошлое, отрекся от «быта» — то есть от своей семьи, своего народа,— ясное дело, и не остается у него в жизни ничего, кроме служения своей безумной идее, и нужно идти до конца:

Оглянешься — а кругом враги;Руки протянешь — нет друзей;Но если он [век] скажет:«Солги!» — солги.Но если он скажет «Убей!» — убей. 

Все остальное человечество, кроме нескольких тысяч тебе подобных, не разделяет веры в коллективную уто­пию... и закономерно появляется невероятная любовь к палачам, атрибутам пыточного ремесла, восхваления чекистов и комиссаров. Багрицкий доходит до какого-то садистского упоения в своем достаточно известном:

 Враги приходили — на тот же стулСадились и рушились в пустоту.Их нежные кости сосала грязь,Над ними захлопывались рвы,И подпись под приговором вилась,Как кровь из простреленной головы.

 А над поэмой «Февраль» он работал до самого конца, до смерти в 1934 году, и представляет собой эта поэма своего рода поэтическое завещание.

Поэма длинная, приводить большие куски из нее я не буду. Желающие могут сами насладиться этим наглядным пособием к Фрейду. Герой этой поэмы, скорее всего, ав­тобиографическая персона, — довольно жалкое создание. Дурной, неприкаянный мальчишка, совершенно лишенный любых культурных или интеллектуальных интересов, и мечтает он лишь об одном:

 О птицах с нерусскими именами,О людях неизвестной планеты,О мире, в котором играют в теннис,Пьют оранжад и целуют женщин.

 Мир в духе героев «Золотого теленка» или героев Джека Лондона! И этот бедолага, отягощенный тяготами жизни, военной службы, страдающий от неразделенной любви к прохожей гимназистке, доживает до «Февраля» — Февральской революции 1917 года, своего звездного часа. Тут-то он, этот жалкий и довольно-таки противный дохлик мгновенно становится помощником комиссара, появляется везде с собственной гвардией из матросов. Теперь с ним не шути!

 Моя иудейская гордость пела,Как струна, натянутая до отказа...Я много дал бы, чтобы мой пращурВ длиннополом халате и в лисьей шапке,Из-под которой седой спиральюСпадают пейсы, и перхоть тучейВзлетает над бородой квадратной...Чтоб этот пращур признал потомкаВ детине, стоящем подобно башне,Над летящими фарами и штыками...

 Поэма кончается тем, что хилый, порочный шибздик, превратившийся в карающий меч революции, обнару­живает в тайном публичном доме девушку, по которой вздыхал всю юность. Теперь она стала проституткой. «Что, узнали?! Сколько вам дать за сеанс?» И несмотря на тихое, безнадежное «Пощади...» насилует девицу, не снимая гимнастерки и сапог.

Я беру тебя за то, что робокБыл мой век, за то, что я застенчив,За позор моих бездомных предков.Я беру тебя, как мщенье миру...Может быть, мое ночное семяОплодотворит твою пустыню. 

 Я почитал немного именно Багрицкого ровно по двум причинам...

Во-первых, поэт он, несомненно, талантливый. Чело­век, родивший строки «Фазан взорвался, как фейерверк», у которого «Крестьянские лошади мнут полынь//Растущую из сердец», право же, никак не безнадежен.

Во-вторых, он широко известен. Некоторые его пер­лы — хотя бы насчет века, приказывающего лгать и уби­вать, или восторженные вопли про кронштадтский лед достаточно знакомы читающему человечеству.

А сама позиция — типичная. Ведь в главном точно таковы же и остальные советские поэты той эпохи: Свет­лов, который на самом деле Шейнкман, и Антокольский, и Луговской, и Уткин, и Жаров, и Голодный, и Алтаузен, и Безыменский. Как сказал граф Алексей Толстой: «Их много, очень много // припомнить всех нельзя // Но все одной дорогой // Летят они, скользя».

Павел Коган — человек уже другого поколения, но и в его столь знаменитой «Бригантине» таятся те же самые ценности:

 Надоело говорить и спорить,И смотреть в усталые глаза.В флибустьерском дальнем синем мореБригантина поднимает паруса.

 Капитан, обветренный, как скалы,Вышел в море, не дождавшись дня.На прощанье поднимай бокалыЗолотого, терпкого вина.

Пьем за яростных, за непокорных,За презревших грошевой уют.Бьется по ветру «Веселый Роджер»,Люди Флинта песенки поют. 

 Текст откровенно восходит к знаменитому «Острову сокровищ» Стивенсона — это ведь только у него есть герой с именем Флинт, а история не знает такого пирата.