Читаем без скачивания Старики и бледный Блупер - Густав Хэсфорд

Действие укола дарвона, впрыснутого в парализованного по рукам и ногам Морпчелу, кончается. У него уже начинает болеть нос, потому что в нос ему до отказа напихали пластмассовых трубок. Челюсть стянута проволокой. И о боли своей он может поведать лишь глазами. Медсестры реально строго за ним следят, потому что веселиться ему не с чего, и они считают, что он может попытаться сам себя убить, откусив язык и его проглотив.

Госпиталь ВМС «Йокосука», что возле Йокогамы на берегу Токийского залива в Японии, провонял спиртом. Спишь, опуская голову на подушку, надутую черным воздухом, накачанную болеутолителями. На завтрак дают глюкозу, а ты представляешь себе, что ешь яичницу.

Пока питаешься через дырку в руке, дергаешь пальцами на руках и ногах, проверяя, не отхватил ли ночью руки и ноги какой-нибудь хирург-салага. Понимаешь, что тебе повезло, и ты избежал резкого хирургического удара противопехотной мины, снаряда или мины-ловушки, и возни с протезом, окрашенным под цвет кожи, но ты дико беспокоишься по поводу непредвиденных запоздалых осложнений, что могут иметь отношение к твоим конечностям. После войны всегда появляется куча народу, что бродят повсюду без ног, и ты отлично понимаешь, что многочисленным ампутированным не светят приглашения вливаться в поколение «Пепси».

Однажды ночью у одного снайпера-разведчика прорвалась венозная вставка, и ему отрезали ногу. Он запихал планки своих боевых наград в карамельки и проглотил, запив квартой водки. А потом стал про себя распевать пьяные песни. Когда булавки на планках взрезали ему желудок, он умер от потери крови.

Есть здесь такие, которым мы желаем никогда не поправиться. Когда такой умирает, мы тайком проносим в палату пиво и устраиваем праздник.

Когда валяешься в состоянии овоща, времени для раздумий навалом, и пользы от этого мало. Зачем ты пошел на войну? Люди пытаются разобраться в этом с тех времен, когда Гитлер был ефрейтором. Ты был юн, а молодежь любит путешествовать. А сейчас ты резко постарел, и просто хочешь домой.

Стены послеоперационной палаты окрашены в бледно-желтый цвет. Пижама — небесно-голубая. Спруты-херпроверки в халатах цвета зеленого горошка и смешных зеленых шапочках для душа патрулируют по палате вдоль шестидесяти коек, глядят на планшеты через толстые очки и, останавливаясь, обсуждают тебя так, будто тебя здесь нет совсем. Заговоришь с ними — они глядят на тебя как на стул, который ни с того ни с сего вдруг запел «Мун ривер».

Лейтенант (мл.) Одри Браун заканчивает с Морпчелой, парализованным по рукам и ногам, на чуток притормаживает у твоей шконки и взбивает подушку, как ангел, подрабатывающий на нескольких работах. Она очень мила с тобой, если учесть, что по сравнению с другими ты, считай, не ранен. У тебя рваные раны от осколков и легкая хромота.

В «чарлимеде» во Вьетнаме твои голые останки швырнули на брезентовые носилки, разложенные на двух «козлах», и хирурги выковыряли из твоего тела сотню гранатных осколков из расплющенных обрезков стальной проволоки. Теперь ты пригоден для несения службы, и по результатам обследования вернешься в гражданскую жизнь не как уродец цирковой или поющее пресс-папье. Вот только когда угри выдавливаешь, лезет из них не белое, — как опарыши — а черные чешуйки угля с серым металлом внутри.

По всему лицу у тебя «дикое мясо», как называют это доктора. Дикое мясо — это такой особый вид рубцовой ткани. Доктора говорят, что это самый проблемный вид.

Сначала попробовали пересадку кожи, взяв кожу от белой йоркширской свиньи. Обнаружили осколок. Подарили тебе осколок в пластмассовом флаконе. Но свиная кожа не захотела приживаться, чему ты был даже рад. Тогда вырезали несколько кусочков из ягодиц, пришили, воткнули в руку трубку, подвесили бутылку и стали ждать, что будет.

Пока ты спал, видел сон, в котором слышно было клацанье хирургических инструментов. Скальпели отхватывали куски с лица, и медперсонал делал бутерброды. Потом твою каталку укатили в новую операционную эконом-класса, типа «сделай сам», — для сержантов категории E-5 и ниже — где тебе выдали ржавую ножовку и пулю, чтоб зажать ее зубами.

Ты ни на что не жалуешься. Ты выглядишь не так уж плохо для тупорылого хряка, которому на лицо пересадили его собственную жопу. Ты смахиваешь чуток на Эррола Флинна, вот только Франкенштейна он ни разу не играл.

Лейтенант (мл.) Одри Браун тебе улыбается, и от ее улыбки трусы становятся тесноваты. Думаешь о том, что мог бы слегка ее полюбить, будь она чуток моложе, и не такая строгая, как есть. Она заставляет тебя есть зеленую фасоль. А ты терпеть не можешь зеленую фасоль. Она засовывает тебе в рот огромные леденцовые палочки и заглядывает в рот с таким выражением на лице, будто пялится в яму, в которой полно болотной тины и гнилых горошин.

Медсестра Браун подчиняет тебя своей воле иголками и большими мягкими белыми сиськами, которые пахнут тальковой присыпкой и свежим хлебом. Когда ты еще не мог есть твердую пищу, она, бывало, наклонялась, и ты мог смотреть на них столько времени, сколько позволял кормить тебя с ложечки. Добрые старые денечки…

А теперь тебе грустно, когда тепло медсестры Браун удаляется от тебя. Она останавливается у следующей кровати, чтобы подправить кислородную палатку над Хрустящей Зверушкой.

Хрустящая Зверушка слева по борту — танкист, просочился сюда, когда ожоговая палата переполнилась. Ехал себе, ехал, а тут — РПГ. Его заклинило в горящем танке. Боеприпасы от жара стали рваться на стеллажах, и танкиста выбросило взрывом наружу.

В обугленных руках Хрустящей Зверушки вен отыскать не смогли, поэтому засунули иглы для внутривенного в верхние части ступней. По ночам слышно, как он ведет переговоры с богом о снижении наказания, если признает себя виновным.

Какое-то время меня держали в карантине, пока крысы из военной разведки в S-2 не сложили мою историю точно так, как им нужно было для газет. Потом меня перевели в палату для выздоравливающих.

В палате для выздоравливающих на завтрак нам дают нежидкую яичницу.

Я притаскиваю с камбуза шесть металлических подносов с едой и раздаю их калекам. Ходячие раненые и каталы доставляют неходячим раненым горячую хавку и допинги-транквилизаторы.

«собаки» держатся здесь, в этом богом забытом месте, сплоченно, мы заботимся друг о друге, из ночи в ночь, так же, как заботились друг о друге во Вьетнаме, потому что никому другому тут не доверяем. Вот Бог нас любил, но он погиб.

Искусные хирурги и неутомимые медсестры заботятся о нас в дневное время, зашивая те раны, что видны глазу. Но по ночам мы возвращаемся во Вьетнам и с воплями просыпаемся. Мы ссым напалмом и выкашливаем пауков. Здесь только мы одни — овощи, удивительные создания без ног и яиц, чудища-химеры для пополнения музейных коллекций; берите калек на работу — на них смотреть прикольно. Каждую ночь мы ведем сражения за жизни наших братьев. Каждую ночь мы штопаем разверстые невидимые раны иглами из черного света. Пусть у нас и малярия, но свой участок мы содержим в порядке.

Я изображаю Морта Саля, юмориста, что любит поговорить о политике. В качестве реквизита беру газету и начинаю рассказ о том, как в Америку вторглись эскимосские коммандос.

— Ну и вот, это были пухленькие такие солдатики в меховых шапках с красными звездами. В сыромятных парках. В боевых ботинках. Прибыли в каяках боевой серой раскраски и стали высаживаться. У них были резные штыки из моржовой кости — им такие выдают. И корпус К-9 из пингвинов в бронежилетах. У них были сыромятные подсумки, набитые снежками.

Я прохаживаюсь взад-вперед по центральному проходу палаты для выздоравливающих, меня вознаграждают парой-тройкой сдержанных смешков. Трудно смешить раненых, подозревающих, что скоро помрут.

— Коммунистические эскимосские коммандос получили приказ взорвать заводик по производству замороженных полуфабрикатов возле городка Лагуна-Бич в Калифорнии. Эскимосские политкомиссары прикинули, что без замороженных полуфабрикатов половина мужского населения Америки начнет помирать с голода.

Чей-то голос далеко в глубине палаты произносит: «Именно так». Его вознаграждают громким смехом. Терпеть не могу, когда над шутками какого-то дилетанта смеются больше, чем над моими.

Продолжаю: «Но тут они увидели калифорнийских девчонок. Все калифорнийские девчонки старше девяти лет — роскошные милашки. Это у них в штате закон такой. Если в Калифорнии девчонка дорастает до сладких шестнадцати и видно, что стать красоткой ей не светит, калифорнийская дорожная полиция сопровождает ее до границы и отправляет в ссылку в Неваду».