Читаем без скачивания Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Ладно, – сказала она милостиво, – лежи. У меня дома собака негуляная. Позвони, когда снова внизу давление почувствуешь. Может быть, помогу разгрузиться. Хотя, с другой стороны… может быть, и нет.

Одевалась легко и грациозно перед окном, то-то в доме напротив поблескивает, словно солнце отражается в стеклах бинокля. Я лежал, весь – расслабленное мясо, но с очищенным мозгом, без вопящих инстинктов.

– Что это с ними?

В цветочном горшке из норок робко вылезали непривычно крылатые муравьи. Зато обычные, которые зовутся рабочими и солдатами, вообще выбегали, сломя голову, суетились. Выползла первая молоденькая самочка. Впятеро крупнее рабочих, вдвое – поджарых самцов, она настороженно подрагивала блестящими крылышками, робко осматривалась, припав к земле возле норки. В комнате тихо, а так бы движение воздуха вспугнуло, загнало в родные темные норы.

Вылетать она не собирается, до назначенного времени еще пара дней, но, начиная с сегодняшнего, она и другие молоденькие начнут ненадолго высовываться, жадно смотреть на яркий блестящий мир, трепетать от страха и возбуждения, но выходить в коротких юбчонках на Тверскую, ловить на себе оценивающие взгляды самцов, и от этих взглядов, запаха, ожидания чего-то волнующего, что случится в их организмах, быстрее набухают молочные железы и созревают яйцеклады. Еще совсем недавно они прятались от малейшего порыва воздуха, света, сотрясения, теперь же их неудержимо тянет из родного муравейника. Пока еще не решаются покинуть полностью, но через недельку это желание станет настолько сильным, что, позабыв страх, исполнившись уверенности в своих силах, они вылетят из родных гнезд, встретятся высоко в воздухе с парнями из другого муравейника и, совокупившись узами брака в свадебном полете, опустятся на грешную землю строить собственные семьи… Милые мои! А пока что вы уверены, что никогда-никогда не покинете родной дом, хотя внешний мир уже тянет, манит…

Я вздрогнул от сильного насмешливого голоса, в котором была глубокая симпатия:

– Оставайся на этом свете!

Дверь скрипнула, Маринка посмотрела через плечо внимательно и как-то грустно. Я пробормотал:

– Извини, задумался. Слишком много аналогий. И сходства.

– Оставайся! – повторила она.

Дверь за ней захлопнулась. Все еще лежа, я тупо смотрел на дерматиновую поверхность, одновременно привычно считая узорные шляпки гвоздиков – мозг не может без работы, – горько подумал, что я только и думаю, как бы остаться на этом свете, ведь даже уйти в йоги или рерихнуться – все равно это оставаться здесь. Но помрут как мухи, так и йоги, как бы ни уверяли себя и других, что улетят по сверкающей трубе навстречу Большому Свету.

ГЛАВА 24

В балконное окно врывался яркий, но уже с вечерней багровизной свет. Полосатая тень от решетки без шороха вползла в комнату и подобралась к ножкам постели. Солнце завершало полукруг, вскоре зависнет над горизонтом и опустится за быстро темнеющий край земли.

После ухода Маринки осталась пустота в гениталиях, ясность в голове, и я форсированно пытался оформить в связные слова и образы то новое, что медленно и тягостно выплывало из таких же темно-красных глубин подсознания.

Пошатываясь, я выбрался из постели. Линолеум пола приятно холодил разогретые ступни, но на балконе кафельные плитки столько вобрали тепла, что прижгли пятки. Я поспешно опустился в плетеное кресло, ноги моего нелепого организма – увы, какой достался! – вытянул на дерюжку.

Отсюда и до самого горизонта высотные дома. Все по девять-одиннадцать этажей, есть даже по шестнадцать. Ни клочка свободного пространства, между домами плотным потоком течет серая масса с цветными вкраплениями, похожая на селевой поток, что по дороге размыл цветную глину. По узким обочинам семенят мелкие существа, втягиваются в узкие щели магазинов, по-муравьиному проваливаются в широкие черные норы подземных переходов и метро.

В спину от монолита каменной стены уютно и по-домашнему несет теплом. Огромный город простирается от моих ног. Совсем не Древний Рим с его храмами, колесницами, цирками, гладиаторами, массовыми казнями – пять тысяч рабов распяли на столбах вдоль дороги от Рима до Капуи за один день! – а сверхсовременный город.

И тут же, прерывая внезапное щенячье ликование, что попал не в тот дикий и страшный мир, всплыло страшное видение черного космоса. И звездных просторов! Сжавшись в ком нервов, я с усилием повернул тяжелое, как трактор, воображение в сторону Земли, но сознание вопило, что весь этот вот огромный город – всего лишь крохотнейшее пятнышко на поверхности планеты! Сама планета ровнее бильярдного шара, даже высочайшие горные хребты не рассмотреть на таком шаре, а уж эти небоскребы… Весь город тоньше самой тонкой пленки…

Черная тоска начала заползать в грудь медленно, но с неотвратимостью ледника. Раньше я противился этому страху, но сейчас заставил себя расслабиться, не сопротивляться. Ужас заледенил сердце и, как наводнение, начал подниматься к голове. Как я мал, как все это крохотно! Даже если бы я жил. Но очень скоро эта чернота придет и ко мне.

Я закрыл глаза, подставив лицо солнцу. Теплые лучи щекотали кожу, проникали сквозь веки, я видел колышущийся розовый занавес. Это сейчас я так живу и чувствую, но потом умру. И все это исчезнет.

И меня не станет.

Одряхлевшее тело то ли понесут закапывать на корм земляным червям, то ли сожгут, но это будет тело моего разумоносителя, а я исчезну в тот миг, когда перестану воспринимать это тепло, этот свет, эти звуки.

Ужас заползал все глубже и глубже. Я еще никогда не позволял ему заползать так глубоко, это уже на грани, на некоей грани…

И в этом ужасе, на грани сумасшествия, я чувствовал, как внутри с треском рвутся некие нити, но в то же время что-то сладко ноет, словно оборванные нити срастаются иначе, со странным ощущением тоже… правильности.

Но… другой.

Потом был мрак, затмение, через бездну времени снизу ударило плетеное сиденье кресла. В голове грохот, сердце колотится, как горох в погремушке, под ногтями кровь. В полубессознательном состоянии я переполз с балкона в комнату. Сейчас вроде бы оживаю к норме… хотя внутри по-прежнему это странное ощущение, что во мне что-то срослось по-другому.

На мониторе все еще крутится цветной тетраэдр, скринсэйвер не успел уступить место фотографии Памелы Андерсон. Я хотел дотянуться до клавиатуры, но пальцы оказались странно короткими, а встать сил не хватило.

Отупевший, без чувств, словно вкатили перед операцией пару литров новокаина, развернулся в сторону телевизора, бессмысленно поглядел на мелькающие цветовые пятна. Ощущение было странное, словно мог сравнительно точно ткнуть пальцем в потолок и сказать, что вон та галактика скоро столкнется вон с той, но перестал воспринимать изображения, как их не видит, к примеру, даже самая умная собака.