Читаем без скачивания Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

— А, дьявол тебя задери! — сказал мне Сибл. — Лихо ты нас!

Мы с ним шагаем вдвоём — Асаг уже улетел. Его распекающий голос ещё не угас, но Малый Квайр засосал и унёс Асага, и я улыбаюсь тому, что Асаг-то, наверное, счастлив. И я говорю — невпопад, но знаю, что Сибл поймёт:

— А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?

— А ты сменял бы своё богатство на жизнь Охотника?

— Да? — не задумавшись, отвечаю я — и гляжу на Сибла с испугом. Как он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.

— То-то же! — отзывается он с ухмылкой.

— Раз ты так меня знаешь…

— Ни черта я тебя не знаю. Ты — вроде, как твоё стекло. Будто просвечивает, а насквозь не видать.

— Чего тебе нужно, Сибл? — говорю я ему. — Власти? Богатства? Свободы?

— Тебя, — отвечает он. — Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это я не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?

— А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя. Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.

Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в извилинах мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.

— А коль веришь, — говорит он наконец, — так чего вы с Асагом меня вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!

— Скоро, Сибл, — говорю я ему. — Теперь уже скоро. Будет лето — будет война.

Длинный весенний день, заполненный до отказа. Утро начато по протоколу, а теперь я позволю себе зигзаг. Завтра аудиенция у локиха, визит к Эслану, а вечером небольшой приём. Отборная компания: шпионы, дипломаты и вельможи. Цвет Каса. Послезавтра Совет Старейшин и разбор торговых споров. И так на много дней вперёд — конечно, не считая главного.

Сегодня — для души. Я начал с нового — с ковровой мастерской. Она ещё моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю дело — и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что мне невыгодно их расширять — предметы роскоши должны быть в дефиците. А вот когда у нас наладится с железом, и я займусь ружейным производством — тогда придётся все держать в руках.

Приятный час. Ну, с первой партией, конечно, все не так. Фактура ничего, но краски! но рисунок! Художника сменю, а вот красильщиков придётся поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.

Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел — и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов, языков и технологий. Ребёнок странноват, но интересно, во что он вырастет. И то же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо они легли — проростки новых технологий и укладов — в рисунок старых цеховых структур. Ещё бы три-четыре года, и это будет жить и без меня. А любопытно все же, что важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?

— Баруф, — тихонько спрашиваю я. Да, я один. Я у себя. Немного отдохну, потом спущусь. — Баруф, ты знаешь, что меня тревожит? Что мы с тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку, а я такого насажал в Бассоте…

— Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не есть абсолютное зло. Или ты считаешь, что дикость — благо?

— Зло — это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что они будут ещё совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.

— Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон — страна всеобщего счастья. Его ведь никто не подталкивал и не мешал четыреста лет искоренять свою дикость.

— Неужели ты не понимаешь…

— Почему же? Если новый мир окажется не лучше Олгона — что же, отрицательный результат — это тоже результат. Это значит только, что всякая цивилизация обречена на гибель.

— Нет, — говорю я ему. — Это значит, что мы напрасно убили миллиарды людей — не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.

— Ты стал злоупотреблять ораторскими приёмами. Тем более, что это неточно. Люди всё равно родятся — не эти, так другие.

— Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было и настоящим, и прошлым. Эти люди были, Баруф!

И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это не проблема, её просто не существует.

— Не все ли равно — не жить или умереть? Чепуха, Тилам! Лучше подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?

И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она не заходит ко мне в кабинет, оберегая моё уединение, а тут вошла по-хозяйски, осмотрелась и вдруг говорит с досадой:

— А! Оба здесь!

— Ты о чём, Суил?

— Об Огиле, о ком ещё? А то я не чую, когда он заявляется!

Я тупо гляжу на неё, не зная, что ей сказать. Это даже не мистика, потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как вину, как память, как долг, но это только вина, только память и только долг.

Зря я так на неё смотрю. Выцветает в сумерки тёплый вечерний свет, ложится тенями на её лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже совсем другая Суил.

Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной человек.

— Ушёл, — говорит Суил. — Ну и ладно! Давно нам пора потолковать, Тилар.

— О чем, птичка?

Наверное, это прозвучало не так, потому что в её лице промелькнула тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это моя Суил. Другая Суил — но моя.

— Тилар, — сказала она, — ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да все не могла. То тебя нет, а то здесь — а всё равно тебя нет.

— Тяжело со мной, птичка?

— А я лёгкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.

Молчу. Вот и до обид дошло.

— Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, — сказала она. — Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась — а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.

— Но сказала?

— Да! — ответила она гордо. — Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.

— Разве?

Она улыбнулась нежно и лукаво:

— Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?

И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой: