Читаем без скачивания Маятник Фуко - Умберто Эко

— Я сделал первый ход, теперь у тебя нет выбора.

— Коварный афганец! — отвечала она. — Коли так, я решила спать себе смирно в своей келейке.

— Ладно, ладно, — отвечал он с раздражением. — Люди приехали работать, я пойду, мы сядем на террасе.

Так мы и работали на большой террасе с виноградным навесом, под холодную минералку и литры кофе. До вечера был провозглашен сухой закон.

С террасы открывался вид на Брикко, под холмом Брикко виднелось размашистое строение с закрытым двором и футбольным полем. В пейзаж вплетались движения разноцветных фигурок: видимо, дети. Бельбо мотнул головой в ту сторону:

— Ораторий францисканцев сальской школы. Они занимаются воспитанием. Именно там дон Тико учил меня музыке. Там был оркестр.

Я вспомнил о трубе, в которой Бельбо было отказано, о рассказе про сон.

— На трубе или на кларнете?

Какую-то секунду он был охвачен ужасом.

— Как вы дога… А, ну да, я ведь вам рассказывал про сон и про трубу. Понятно… Дон Тико учил меня действительно играть на трубе, но в оркестре я играл на генисе.

— А что такое генис?

— Кто его упомнит. Давайте лучше работать.

Однако в ходе работы не раз и не два он задумывался, глядя на ораторий. У меня возникло чувство, что ради того чтобы смотреть на ораторий, он рассказывает совсем другие вещи. Например, следующую историю.

— В конце войны тут перед домом случилась одна из самых яростных перестрелок, какие можно вообразить. Дело в том, что у нас в *** существовало соглашение между фашистами и партизанами. Летом, в течение двух лет, партизаны захватывали местность, и фашисты их не беспокоили. Фашисты все были пришлые, а партизаны — местные ребята. В случае стычек они знали, куда им бежать, знали все посадки кукурузы, лесочки и кустарниковые изгороди. Фашисты сидели практически взаперти в городе и вылезали только для проведения облав. Зимой же для партизан становилось гораздо труднее перемещаться по равнине, некуда было спрятаться, люди были видны на снегу и из приличного пулемета их можно было достать даже за километр. Поэтому партизаны уходили повыше в горы. И снова пользовались тем, что им были известны перевалы, щели и сторожки. Фашисты тогда овладевали долиной. Но вот пришла весна перед самым концом военных действий. Тут у нас фашисты еще оставались, но в город возвращаться они не хотели, как бы предчувствуя окончательную ловушку, которая ожидала их в городах и, как известно, захлопнулась двадцать пятого апреля. Думаю, что имели место кое-какие тайные переговоры и партизаны выжидали, никто не хотел вступать в бой, все знали, что скоро все так или иначе разрешится, по ночам «Радио Лондон» передавало все более утешительные известия, сплошные шифрованные сообщения для Франки,[94] завтра снова будет дождь, дядя Пьетро принес хлеб и далее в таком роде, может быть, ты, Диоталлеви, помнишь, как это все выглядело… В общем, кто-то что-то спутал, партизаны спустились с гор как раз в то время, когда фашисты еще не убрались, как бы то ни было, моя сестра была вот на этой террасе, вошла в гостиную и сказала нам, что какие-то двое гоняются друг за другом с пулеметом. Мы нисколько не удивились, потому что нередко ребята и с одной и с другой стороны от скуки затевали военные игры, однажды в шутку кто-то выстрелил по-настоящему и пуля попала в ствол дерева въездной аллеи, у которого в тот момент стояла моя сестра. Она даже ничего не заметила, нам доложили об этом соседи, и сестре было наказано, что когда она видит, что кто-то играет с оружием, пусть скорее уходит. Вот они снова играют, сказала сестра, входя в комнату с террасы, в основном чтоб показать, что она слушается. Тогда долетел звук первой очереди. Но ее сопровождала и вторая, и третья, а потом очередей стало очень много, можно было различить сухие ружейные выстрелы, хлопки автоматов, глухие и гулкие удары — по-видимому, ручные бомбы, — и, наконец, пулеметы. До нас, по-видимому, дошло, что они уже не играют. Но у нас не было возможности обменяться соображениями, поскольку было не расслышать и собственных голосов. Пим пум банг ратата. Мы залезли под умывальник, я, сестра и мама. Потом появился дядя Карло пробравшись на карачках по коридору, чтоб сказать, что в наших комнатах находиться опасно и чтоб мы шли на их половину. Мы переместились в другое крыло, где наша тетя Катерина рыдала, потому что бабушка была где-то в поле…

— И лежала лицом вниз на голой меже между двумя полями…

— А это вы откуда знаете?

— А вы мне рассказывали в семьдесят третьем году после похода на демонстрацию.

— Ну у вас и память. Впредь буду осторожнее. Ну да, вниз лицом. Отца моего тоже не было дома. Как потом мы узнали, он шел по центральной улице городка, вскочил в какой-то подъезд и не знал как выбраться, потому что на улице был самый настоящий полигон, ее простреливали из конца в конец. С башни городской управы горстка чернобригадовцев утюжила площадь из пулемета. В том же подъезде спасался бывший фашистский подеста городка. Он сказал, что побежит домой, жил он близко, только за угол свернуть. Он выждал, когда было затишье, выскочил из подъезда, поравнялся с углом и был скошен выстрелом в спину с башни горуправы. Эмоциональная реакция моего папы, который, надо сказать, помнил первую мировую войну, была такая: правильнее оставаться в подъезде.

— Этот город полон сладостных воспоминаний, я вижу, — заметил Диоталлеви.

— Ты не поверишь, — ответил Бельбо, — но они сладостные. Единственные настоящие воспоминания.

Другие вряд ли поняли, я же догадался, что он хочет сказать, а сейчас получил подтверждение. Особенно в последние месяцы, когда нас захлестнули вымыслы одержимцев, и вообще в последние годы, когда Бельбо укутывал свою разочарованность в вымыслы литературы, дни в *** оставались на особом месте в его сознании как знаки реального мира, в котором пуля означает пулю, или пролетит, или словишь, в котором враги выстраиваются стенка на стенку, и у каждого войска свой цвет, или красный или черный, или хаки или серо-зеленый, без двусмысленностей, по крайней мере, ему тогда казалось, что без них. Мертвец есть мертвец есть мертвец есть мертвец. Не то что полковник Арденти, то ли умер, то ли нет. Я подумал, что надо бы рассказать Бельбо о синархии, которая уже в те годы расползалась повсюду. Не синархична ли была встреча между дядей Карлом и полковником Терци, разведенными по разные стороны фронта единой, по сути, силой — идеалистической рыцарственностью? Но я не хотел отнимать у Бельбо его Комбре.[95] Эти воспоминания были сладки, потому что говорили о единственной правде, встреченной им на пути, все сомнительное начиналось после. Беда только (как он дал мне понять) в том, что даже в моменты истины он оставался наблюдателем. Он наблюдал в воспоминаниях за тем временем, в которое наблюдал рождение не-своей памяти, а исторической памяти — памятилища тех историй, которые описать дано было не ему.

А может, все-таки имел место момент славы и решения? Ведь сказал же он:

— И вдобавок в этот день я совершил геройский поступок моей жизни.

— О мой Джон Уэйн, — сказала Лоренца. — Расскажи.

— Да ничего. Я переполз к дяде и не захотел больше ползать. Я хотел стоять выпрямившись в коридоре. Окно было вдалеке, этаж был второй, мне ничего не угрожало, о чем я всем и заявил. И я чувствовал себя капитаном, который остается на мостике, в то время как пули посвистывают и поют у него над ухом. Но дядя Карло рассвирепел и грубо дернул меня, повалив на пол, я уже готов был зареветь, потому что самого интересного меня лишили, и в этот момент послышался звон стекла, три удара, стук в коридоре, будто кто-то играл в теннис против стенки. Пуля влетела в окно, ударилась в водопроводную трубу и рикошетировала на уровне пола ровно в то место, где я был за секунду до того. Останься я там стоять, охромел бы на всю жизнь.

— Нет-нет, хромца мне не надо, — сказала Лоренца.

— Может быть, я был бы этому рад, — сказал Бельбо. И правда, ведь в том случае тоже выбирал не он. Его просто дернул дядя.

Через час он опять отвлек нас от работы.

— Потом к нам явился батрак Аделино Канепа. Он сказал, что в подвале для всех будет безопаснее. Они с дядей не разговаривали множество лет, как я вам рассказывал. Но в трагический момент в Аделино заговорил гуманизм, и они с дядей даже обменялись рукопожатием. И мы просидели больше часа в темноте между чанами, вдыхая бродильные пары, немедленно ударявшие в голову, и стрельба была от нас далеко. Потом очереди потихоньку отдалились, стрельба доносилась как через вату. Мы поняли, что кто-то отступает, но все еще не знали кто. Пока наконец сквозь окошечко над нашими головами, выходившее на тропинку, не послышалось на местном диалекте: — Монсу, й'е д'ла репубблика беле си?

— Что это значит? — спросила Лоренца.