Читаем без скачивания Самая страшная книга 2016 (сборник) - Анна Железникова

Владимир Сергеевич мылся под душем в соседней кабинке, фыркая, как бегемот, и с беспокойством поглядывая на спасенного. Плавок он так и не снял.

Оказавшись в раздевалке, Иван поспешно вытерся полотенцем, впопыхах оделся на влажное тело, схватил спортивную сумку и, скомканно попрощавшись со своим спасителем, вышел через распахнутую дверь в прохладный холл.

Тетки в белом халате нигде не обнаружилось. На стойке лежал его паспорт: края страниц оказались влажными, будто кто-то листал их мокрыми пальцами. Гардеробщица тоже ушла – куртка Ивана одиноко висела на крючке. Иван оделся и почти выбежал на улицу.

По дороге домой стало плохо, и Иван пожалел, что не согласился на уговоры и не вызвал скорую. Голова кружилась, саднило горло, болел живот. Его подташнивало. На всякий случай он достал смартфон, но тот разрядился. Иван выругался – а нечего было в игрушки играть битый час.

В лифте его вырвало – уже не прозрачной водой бассейна, а сгустком черной жижи. У дверей квартиры он дрожащими руками вытащил свой ключ и дважды уронил его, прежде чем попал в замочную скважину. Иван ввалился в пустую квартиру, запер за собой дверь и начал спешно срывать одежду – зуд стал нестерпимым. Особенно ныли бок, правая рука и нога. Раздевшись догола, он обнаружил на теле воспалившиеся царапины.

«Надо бы Ирке позвонить», – подумалось ему, а потом его снова вырвало. Он проковылял в ванную, сполоснул лицо. Холодная вода освежила и придала сил. Повинуясь интуиции, он открыл холодный кран в ванной на полную, закрыл слив и с облегчением плюхнулся в ледяную воду.

Зуд на коже унялся, но тошнота лишь усилилась. Его начало пучить, живот раздался и заурчал. Когда вода достигла края ванны и полилась на пол, Иван попытался наклониться, чтобы закрутить кран, но боль в животе заставила его замереть.

Сквозь шум воды он услышал, как в коридоре щелкнул замок. Кто-то открыл дверь.

– Ирка… – прошептал он и улыбнулся. Все-таки пришла.

А потом он вспомнил, как она вернула ему ключ.

Это была не Ирка.

Дверь в ванную со скрипом отворилась, кто-то вошел и закрутил холодный кран. Иван прищурился и попробовал сосредоточиться, но увидел только белый рукав и руку, сжимавшую ключ с бирюзовым амулетом.

Живот пронзила судорога. Его распирало изнутри. Давление казалось почти непереносимым.

Дверь снова скрипнула, и в ванную вошел кто-то еще, заслонив свет лампы массивным силуэтом.

– Ну вот, молодец, – сказала тень.

Иван с трудом разлепил глаза. На краю ванны сидела тетка из бассейна все в том же белом халате и смотрела на Ивана, как любящая мать на свое чадо. Рядом с ней стоял ночной пловец, Владимир Сергеевич, абсолютно голый, – вот только гениталии у него отсутствовали, как у пластиковой куклы. Он протянул руку под воду, и его ладонь преобразилась, превратившись в тонкий и острый, как бритва, плавник.

– Еле успел тебя достать, – сказал Владимир Сергеевич и полоснул Ивана по животу.

Наступило облегчение. Теряя сознание, Иван увидел, как из раны на животе в ванну вырываются десятки существ, похожих на головастиков-переростков. Они кишели в холодной багровой воде, двигались кругами и, утыкаясь в кожу, пытались ее прогрызть.

– За что? – хрипло спросил Иван.

– Так уж положено, – тихо ответила женщина.

Она опустила руку в воду и вытащила пробку.

– У нас будет много детей, – прошептал Иван, словно вспомнив что-то, а потом жизнь вытекла из него без остатка.

Вода с шумом устремилась из ванны в сток, унося в водовороте головастиков, отправляя маленьких ночных пловцов в далекое плавание по темным трубам.

Майк Гелприн

Переполнившаяся чаша

В солнечный майский день, когда выстрелила первыми цветами черемуха, а одуревшее от тепла воронье раскаркалось особенно азартно, у массивных чугунных ворот притормозил автозак. Были ворота врезаны в обшарпанный дощатый забор, оплетенный поверху колючей проволокой. По наружную сторону забора люди ждали скорого лета, дачных отпусков, речных купаний и шашлыков на костре. По внутреннюю– ждали, в основном, побоев и унижений, потому что людьми обитатели отсеченного забором пространства считались лишь условно. Все вместе они именовались контингентом, воспитанниками, зэками, малолетними преступниками или попросту малолетками. По отдельности к ним обращались по кличкам. Были клички гордыми и хлесткими у борзых и блатных, нейтральными у правильных пацанов и позорными у чушкарей, задротов, обиженных и опущенных.

Ворота с натужным скрежетом отворились, раскупорив въезд в тамбур – узкую бетонную площадку между наружной оградой и внутренней. Никитенко, бывалый старлей с опухшим от пьянства одутловатым лицом, выбрался из КПП и махнул рукой. Автозак, пыхтя, вкатился в тамбур, водитель заглушил двигатель, сопровождающий козырнул старлею и отпер заднюю дверцу:

– Вылезай!

Чрево автозака одного за другим родило шестерых.

– Стройся!

Никитенко, морщась с похмелья, двинулся вдоль шеренги. За десяток лет службы он оформил не одну тысячу новоприбывших, и процедура первичной поверки давно стала рутиной. Шесть фамилий в сопроводительном листе, шесть статей, шесть сроков. Шесть жизней, забитых в оплетенную колючкой клетку. Короткий и заурядный эпизод бесперспективной постылой службы.

Старлей мазнул по шеренге осужденных ленивым взглядом. За долгие годы он стал хорошим физиономистом и по лицу, глазам, осанке новоиспеченного зэка умел определять нишу, которую тот займет в неформальной иерархии. Той страшной, циничной табели о рангах, что беспощадно клеймила малолеток, предписывая им места в стае.

Вот этот, осужденный за разбой рослый, с перебитым носом и покатым волчьим лбом детина явно станет блатным, на борзого у него не хватит мозгов. А этот, сутулый и тощий, два года за мелкое хулиганство, в лучшем случае угодит в пацаны. А вот и явный будущий опущенный – групповое изнасилование, шесть лет. Субтильный, голубоглазый красавчик, на взросляк прибудет уже петухом со стажем, если, конечно, раньше не наложит на себя изнеженные, с тонкими пальцами руки. Никитенко мысленно усмехнулся – надо будет вечером поспорить с замначальника производственной зоны, дотянет красавчик до конца срока или сыграет в ящик. Старлей склонялся к тому, что сыграет. И пускай – туда таким и дорога.

Никитенко добрался до конца шеренги и удивленно сморгнул. Стоящий на левом фланге подросток разительно отличался от тысяч товарищей по несчастью, которых старлею приходилось доселе видеть. Никитенко даже не сразу понял, чем именно отличался, а когда понял, удивился еще больше. Нет, не высоколобым, белокожим и сероглазым лицом с длинными ресницами и пухлыми губами, как у девчонки. И не вольготной позой, словно подросток не в строю стоял, а расслабился где-нибудь на природе. Отличие было во взгляде, мечтательно и безмятежно скользящем вдоль рядов колючей проволоки. И в улыбке, теплой, радостной и доброжелательной. Никитенко мог бы поклясться, что улыбка эта – не из тех, что надевает на рожу претендующий на статус борзого отморозок, нарочито демонстрирующий начальству наглое отрицалово. Улыбка была искренней, словно паренек радовался предстоящему сроку, охране, вышкам по краю запретки, недоеданию, унижениям и побоям.