Читаем без скачивания Записки пожилого человека - Лазарь Лазарев

Анатолий Аграновский — мы стали друзьями, когда вместе работали в «Литературной газете».

Мои коллеги и товарищи в «Литературной газете» — Бенедикт Сарнов и Станислав Рассадин. В один прекрасный день, разругавшись на летучке с главным редактором, в ответ на его реплику «Попробуйте сами!» стали писать литературные пародии и так увлеклись этим веселым занятием, что даже через некоторое время выпустили книжку.

Генерал Ортенберг, в годы войны главный редактор «Красной звезды», и служивший под его командой Илья Эренбург. Я познакомился с ними в конце пятидесятых, знакомство это стало прочным.

Обложка книжки «Липовые аллеи».

Андрей Тарковский.

Я был редактором трех его фильмов: «Рублева», «Соляриса», «Зеркала».

«Вопросы литературы» отмечают свое двадцатилетие. В этом журнале я работаю уже сорок три года.

Виктор Шкловский с правнучкой Василисой, которой очень не нравилось, что он не читает, а по-своему пересказывает знакомые ей сказки.

Открытие в Киеве мемориальной доски Семену Гудзенко. Справа его школьный товарищ и мой друг с «литгазетовской» поры Григорий Кипнис.

С Василем Быковым и Вячеславом Кондратьевым на вечере памяти Виктора Некрасова.

С Владимиром Корниловым. 1988 год.

С Василем Быковым. Белоруссия, лето 1995 года.

С Даниилом Граниным в Петербурге.

Василий Гроссман на Сталинградском фронте осенью 1942 года.

В одну из встреч с ним мы вспоминали бои в Калмыкии 28-й армии, в которой я служил.

С Алесем Адамовичем и Константином Симоновым в Минске на конференции, посвященной военной документалистике. 1978 год.

С Борисом Слуцким на встрече с Джоном Стейнбеком в журнале «Юность».

С Наумом Коржавиным и Булатом Окуджавой. 1992 год.

Выступление на факультете журналистики Московского университета в «комаудитории» — сколько лекций я прослушал в ней в студенческие годы! Как давно это было!

Увидев контролера, я полез в карман, чтобы достать удостоверение инвалида ВОВ (так нынче для экономии слов именуют нашу войну), но он махнул рукой: мол, не надо, и так все ясно. Шел по улице, женщина, торговавшая с рук чем-то вязаным, окликнула меня: «Купите внучке красивую шапочку». А недавно прочитал в газетной статье, что принадлежу к числу «серьезных, достойных и едва ли не самых уважаемых критиков старшего поколения». Эпитеты лестные, читать это, не скрою, было приятно. И грустно: то, что отнесен к «старшему поколению», увы, только подтверждало жест троллейбусного контролера и реплику торговки шапочками, которая во мгновение ока определила, что я уже принадлежу к сословию дедов. Вот так, незаметно для себя, перекочевал я в эту почтенную возрастную группу.

В военно-морском училище, где началась для меня юность и война, когда старшина на вечерней поверке, распалясь, превышал в педагогическом раже отведенное уставом для этого действа время, вахтенный тоном, исключающим неповиновение, напоминал ему: «Время вышло, товарищ старшина». Что поделаешь, видно, и для тебя не за горами та Поверка, на которой Вахтенный произнесет непререкаемое: «Время вышло…» Так что, пожалуй, самое точное название для этой моей книги — «Записки пожилого человека».

В предисловии к четвертой части «Былого и дум», публиковавшейся в «Полярной звезде», Герцен писал:

«— Кто имеет право писать свои воспоминания?

— Всякий.

Потому что никто их не обязан читать.

Для того, чтобы писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни государственным человеком, — для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать.

Всякая жизнь интересна…»

Не думаю, что это верно, что интересна всякая жизнь, запечатленная в воспоминаниях. Сильно сомневаюсь, что каждый, даже уверенно владеющий пером человек, может о своей жизни написать заслуживающую внимание других людей книгу. Я во всяком случае не настолько самонадеян, чтобы претендовать на это, на такой интерес к моей особе.

Мною, когда я взялся за эти записки, двигало совсем другое чувство. Здесь подходит другая формула Герцена — об «отражении истории в человеке, случайно попавшем на ее дороге». В этом качестве я здесь и выступаю.

Меня главным образом интересует отражение истории. И книга моя не традиционное жизнеописание. Она состоит из моментальных снимков того, чему я был свидетелем, а иногда и участником. Это накопившиеся за долгую жизнь случаи, происшествия, услышанные истории, наблюдения — драматические и забавные, печальные и радостные. Как мне кажется, они содержат те живые и достоверные (за это я ручаюсь) подробности реальной действительности прошлых лет — подробности политические, бытовые, психологические, — которые сито исторических трудов не удерживает, а без них трудно представить себе подлинную атмосферу уходящего, ушедшего за исторический горизонт века.

То и дело слышу и читаю: «Что поделаешь, такие были времена». Времена и в самом деле выпали на нашу долю тяжелые, не позавидуешь, пощады не давали. И все-таки что-то мешает безоговорочно принимать эти жалобы — в них слышится, проступает стремление списать и свои грехи, оправдаться, переложив всю ответственность на жестокое время.

Лирическая поэзия — самый чуткий сейсмограф нравственности — отвергает это вольное или невольное поползновение к самооправданию. Вот то, что мне сразу же пришло на ум.

Александр Кушнер:

Времена не выбирают,В них живут и умирают.

Наум Коржавин:

Время?Время дано.Это не подлежит обсуждению.Подлежишь обсуждению ты,Разместившийся в нем.

И решив судить время, будем не менее строги к себе. С себя надо начинать. Иначе утратим моральное право на суд.

Борис Слуцкий вообще видит в тех трудных испытаниях, которые преподносит суровое время, и некий момент истины, столь необходимый всем и каждому:

Плохие времена тем хороши,что выявленью качества душиспособствуют и казни, и война,и глад, и мор — плохие времена.

Надо помнить и об этом…

История эта потом гуляла по Москве как анекдот. В действительности, как рассказал мне мой старый — с университетских времен — друг Анатолий Бочаров, дело было так.

Бочаров работал тогда заместителем главного редактора иллюстрированного журнала «Советский Союз», выпускавшегося на нескольких языках в качестве витрины советского образа жизни. К какому-то круглому юбилею Октябрьской революции, всегда отмечавшемуся в печати с безудержной широтой и казенной пышностью, решили в «Советском Союзе» дать фотоочерк на тему «Кто был ничем, тот станет всем» — о дворнике, которого после революции переселили из полуподвальной дворницкой в квартиру в этом же доме.

— Разыскали такого дворника, — рассказывал Бочаров. — Все замечательно. Квартиру он получил тогда отличную. Дети его, как говорится, вышли в люди: один сын стал офицером, другой кандидатом наук, одна дочь учительницей, другая врачом. Вот что дала советская власть трудящимся, «кто был ничем». Снимки отличные. Рассматриваю их, но какая-та смутная мысль не дает мне покоя. Спрашиваю: «А кто сегодня живет в дворницкой?» — «Как кто, — отвечают, — нынешний дворник». Но это же как в старом анекдоте: «При капитализме человек эксплуатирует человека, при социализме наоборот».

— И что ты сделал с очерком?

— Выбросил в корзину…

Когда человек входит в мир, он попадает в давно уже сложившийся бытовой уклад. В мирное время быт устойчив, консервативен, изменяется медленно, незаметно; что-то исчезает, но не сразу, постепенно, что-то возникает, появляется, становится привычным, словно бы всегда существовало. Только оглянувшись на несколько десятилетий назад, вспомнив, что тогда было, и сравнив с днем нынешним, отчетливо видишь перемены. Как писал на склоне дней Арсений Тарковский: «Все меньше тех вещей, среди которых я в детстве жил, на свете остается».