Читаем без скачивания Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

В это время на печной приступке в кастрюле настаивалась вода с принесенными листьями. Так проходили сутки.

Ягоду без зерен опускали в холодную воду для вымачивания. Менять воду надо было часто, бабушка об этом всегда помнила.

Время жило у нее внутри, не было, чтобы бабушка куда-нибудь не успевала или спохватывалась.

Вечера проходили в ее рассказах. Например, о пчелах.

Особенно важные для пчел дни наступали весной, тем более если та случалась холодной. На ветру ульи выстывали. Чтобы выделить больше тепла, пчелы начинали много есть, быстро изнашивались и даже погибали. Весной ульи надо было утеплять. Мхом, подушками, соломой, паклей, газетами — всем, что в доме.

Но и перестараться нельзя. «Тогда-то пчелки родятся более, может быть, сообразительные, но век их будет короче». Отчетливо помню, что в тот момент это связалось у меня как-то с Пушкиным, о котором знал только, что он был гений, то есть сообразительный, и рано погиб. Я испытал острое чувство жалости и к пчелам, и к Пушкину, и с уважением смотрел на бабушку, от осторожных стараний которой зависел, ни много ни мало, выбор между сроком жизни и талантом.

Наступал следующий день. Зеленую уже, готовую воду нужно было переливать через дуршлаг. Листья выкидывались в печь. Из этой воды готовился сироп необыкновенного изумрудного цвета. Остудив немного, заливали им вынутые из воды ягоды. Ягоды всплывали, бабушка прижимала их крышкой и ставила снова на огонь. Как только появлялась пенка, кастрюлю снимали, и бабушка опускала ее в большой таз с колодезной водой. Для быстрого остужения.

Если дело было утром, к вечеру снова разводили огонь, и варенье несколько минут кипело. Бледная, легкая пенка шла к чаю. На следующее утро ритуал повторялся, и так несколько раз.

Некоторые соседи, чтобы сохранить зеленый цвет, пользовались пектиновой добавкой. Но тогда, говорила бабушка, вкус начинает хромать. Получается не варенье, а венгерский конфитюр, который как раз в то время появился в магазинах. Пектиновой добавкой бабушка не пользовалась.

После наведения пробы варенье плотно закрывалось в банках и появлялось на столе только зимой, когда бабушка приезжала к нам в город.

Во сне у меня всё продолжался тот бесконечный день, и управлялся он ритмами появляющегося на наших глазах как бы исподволь, между делом, но, безусловно, главного события — царского варенья. Казалось, так же неспешно и правильно живут сейчас все люди в деревне, и сама природа знает свои обязанности рассвета, дождя или сумерек. Я даже засыпал в этом ритме, помня, что царское варенье делает в это время свою работу и ждет нас. А мы помним о нем.

Когда мальчишки позвали меня в ночное, запалили костер, посадили на коня и стеганули его сзади плетью, конь тоже как будто понес меня в знакомом мне ритме. И, хотя в конце концов я упал, разбил себе плечо и щеку, все это было только приключением. Мальчишки признали, что я держался на Тумане дольше, чем они задумали.

Тихая радость веселила меня изнутри. Я не знал, не верил, а только чувствовал, что она будет длиться вечно — ничто никогда не кончится и ничто не начнется вновь. Всего и так было в меру и с избытком.

Вдруг на пороге появилась бабушка. Вид у нее был суровый и немного растерянный. В руках она держала листок бумаги.

— Из школы приходили, — сказала она. — Велели, чтобы ты все заполнил аккуратно. Иначе отрубят голову.

Когда речь заходила о школе, бабушка всегда робела, становилась подчиненной и зависимой, и голос у нее делался деревянным и неприязненным, как у нашей дворничихи. Такое превращение в ней меня пугало.

Я взял листок. Это был «Талон амбулаторного пациента» и в нем единственный раздел: «Исход». Там столбиком было написано следующее:

1. выздор.

2. ремисс.

3. госпит.

4. в др. ЛПУ.

5. инвалид.

6. смерть.

9. проч.

Я уже читал этот талон однажды мельком, когда обращался к дорогому врачу со своим артрозо-артритом. Но сейчас, во сне, мною овладело страшное предчувствие, что с задачкой я не справлюсь. Сокращения расшифровывались легко (ЛПУ, например, — Лечебно-профилакторное учреждение). Но что значило «прочее» после смерти? И два пропущенных пункта. Их тоже надо заполнить?

Мелькнула мысль: кто-то из учителей перепутал, и мне прислали задание для старших классов. Ведь мы этого еще не проходили. Я точно помню!

Конечно, каждый догадывался, что после смерти что-то будет, но изучали это, видимо, уже потом. Для старшеклассника решить такую задачку, может быть, раз плюнуть, а что делать мне?

Все детские догадки вылетели из головы. Формулы же я вообще не знал. Она наверняка открыта. Естественно. Но у нас-то и предмета такого не было. Просто издевательство! Неужели бабушка позволит, чтобы мне просто так отрубили голову?

Бабушка, бабушка, стал соображать я. Ведь она училась в школе. Так что же ей стоит подсказать и спасти меня.

Я бросился к бабушке.

Та в саду собирала первую падалицу для компота. Кидала яблоки в корзину и ласково говорила:

— Не утерпели. Ну, так и ладно.

На мой взбаламученный вид и тревогу она отреагировала не сразу. Присела к садовому столу, провела по переднику ладонями, заколола отцепившуюся прядку и, улыбнувшись и даже не заглянув в листок, покачала головой:

— Не знаю, внучек.

Сразу стало ясно, что это правда и окончательно. Мне отрубят голову. С этим ничего нельзя поделать.

Я стоял в ужасе, но, странно, не чувствовал паники. Бабушка улыбалась, а это значило, что все идет правильно и другого выхода даже не нужно искать. Спрашивать, зачем мне необходимо обязательно умереть, только огорчать ее. Есть такое слово «нужно», и всё, скажет она. Нечего тут объяснять. Ведь ты уже не маленький.

Я маленький, хотелось крикнуть мне, маленький! Не отдавай меня! Но крик как будто замерз.

К вечеру вдруг резко похолодало. Яблони останутся здесь ночевать, и им тоже никто не поможет. Им, должно быть, так же страшно, как мне.

Над крыльцом у домов стали загораться фонари. Как звезды в небе, подумал я. При этом я знал, что в самих домах старики еще долго не зажгут света. Дело не только в экономии. Пожилые любят наблюдать жизнь улицы, соседей, приезжих, сами оставаясь невидимыми. Рассматривают жизнь после себя.

Бабушка взяла меня за плечи и несколько раз сильно качнула, пытаясь вытрясти из меня мрачные мысли, которые, судя по ее испуганному виду, были опаснее, чем сама смерть.

Зычный голос бурь

Я проснулся, но еще долго не открывал глаза, чувствуя прилив странной бодрости и безымянной решимости. Палуба ходила под ногами, волны залетали брызгами в лицо.

Это было продолжением сна. Он выбросил меня в поисках спасения, и я оказался с отцом на Ладоге. Нас ждал остров Коневец, до которого мы, наконец-то, обязаны были доплыть. Отец что-то зло кричал мне, я что-то кричал ему. Его желтые, редкие зубы смеялись в ответ. Потом мы вместе орали стихи нашего любимого поэта: «Ветер, выспренний трубач ты! Зычный голос бурь».

Я вдруг понял и почувствовал то, что нельзя даже назвать мыслью и что и может прийти только на ускользающей границе сна. А именно… А именно…

Сейчас у меня не было заботы думать, любит ли меня отец? Он звал меня, заставлял напрягаться из последних сил. Нас ждал остров Коневец, и не было ничего важнее этого. А я… Всю жизнь протрухал в ожидании любви. Какая рабская мечта! Какая глупость, Господи ты Боже мой!

Согласиться не быть любимым — всего-то и нужно, чтобы оставить хоть какой-то след в жизни. Почему я не знал об этом сразу?

Мне стало, не скажу, спокойно, но легко, как будто я скинул с себя груз, который всю жизнь нес усердно. Потому что не было ничего дороже, чем он. Так сказали. Сейчас я понял, что меня обманули, посмеялись надо мной, в рюкзаке были просто речные камни, и вот теперь можно, наконец, выпрямиться и идти свободно.

Не зря вдогон сну о бабушке мне был послан этот. После отказа бабушки — злой крик отца. Мне показалось, что я выздоравливаю от смерти.

Катя будила меня, видимо, давно, потому что брызгала водой из чашки. Она была при параде — в сиреневом жакете и длинной черной юбке. По телевизору шла передача «Хорошие новости». В дверь стучали.

— Кто? — спросил я ее, имея в виду стук.

— Звонили два раза по рингу. Что-то там случилось. Я иду! — крикнула она в сторону двери и снова повернулась ко мне. — Мне надо идти. Тебе тоже.

— А где Назаров?

— По-моему, он свихнулся, — ответила Катя. — Ушел, еще затемнение не кончилось. Всё говорил про пацанов, которые сделают ему пластическую операцию. Не хуже, мол, чем у Мэрилин Монро. Не помню, чтобы та делала фейслифтинг. Может быть, он ее перепутал с Софи Лорен?

— Существенное наблюдение. Но как он отсюда выйдет? Не думает же он, что найдет дорогу обратно?