Читаем без скачивания Время грозы - Юрий Райн

— говорил Владимир Кириллович. — Возвращаясь, в полной мере осознаю, что личность моя умирает и что обязан, пользуясь моментами просветления, принять ответственное решение.

Роль императора всероссийского в современной жизни отнюдь не та, какой была при наших предках-самодержцах. Однако же и нынешнюю роль — роль символа государства, роль его нравственного оплота — должен исполнять человек, на то способный. Ибо, поверьте, эта роль нелегка.

Я стал не годен к ней. Невозможно длить такое положение, недостойно предоставлять недоброжелателям нашим возможность утверждать, будто государство Российское деградирует, как деградирует его, пусть и номинальный, глава.

Я благодарен провидению за то, что мне довелось работать рука об руку с лучшими сынами и дочерьми Отечества; в меру отпущенных сил быть, если хотите, их усердным советником; не разочаровать их, как не разочаровать всех вас.

Я благодарен тем, кто уважал меня; знаю и верю, что таких большинство. Я любил и уважал вас, не исключая и тех, кто требовал упразднить в России монархию — ведь ими руководили высокие патриотические побуждения, пусть и ложно понимаемые.

Во мне нет ненависти и презрения ни к кому.

Движимый этими чувствами, я прощаюсь с вами.

Сим, — император поднял лист бумаги, камера на несколько секунд взяла его крупным планом, стало видно слово «Манифест», — объявляю о своем отречении. Согласно закону о престолонаследии, Государственная дума и Государственный совет объявят новым императором всероссийским возлюбленного сына моего Дмитрия Владимировича. Уверен, что он достоин той роли, о которой я говорил.

Прощайте, и да хранит вас Господь».

На экране возникла неподвижная картинка — российский триколор с двуглавым орлом. Грянуло «Боже, царя храни».

— Убавь, пожалуйста, звук, Наташа, — попросил Румянцев.

— Совсем уберу, — откликнулась она.

— Следует выпить, — задумчиво сказал Устинов. — И лучше крепкого.

Наташа вопросительно взглянула на профессора, тот кивнул.

— Я подам, — проговорила она. — И поднимусь на Площадь Созерцания. Присоединяйтесь, только дайте мне полчаса.

Когда Наташа вышла, Румянцев спросил:

— Давно это с ней, Федюня?

— Что именно?

— Сама не своя. Не лукавь, не поверю, будто ты не видишь.

— Не обращай внимания, Николаша, — отмахнулся Устинов. — Она за новый роман взялась, вот и уходит в себя иногда. У меня вопрос более важный: та часть личного архива императора, в которой материалы по твоей «Игле» — что с нею?

— Не беспокойся, — ответил ученый. — Владимир Кириллович решился на отречение не сегодня и не вчера. Зрело решение с тех самых пор, как объявили ему диагноз. В дни предыдущего просветления его величество пригласил меня, обо всем известил и все материалы передал. Они со мною, здесь. Для чего, ты думаешь, я прилетел?

— Так, — покачал головой Федор. — И нас не предупредил…

— Не могу доверять даже закрытой связи, — отрезал Румянцев.

— И то верно… Теряю профессиональную бдительность…

— Стареешь? — насмешливо спросил профессор.

— Все мы стареем… Давай-ка еще выпьем.

Плеснули в бокалы старого «Коктебеля», сделали по глотку, глядя друг другу в глаза.

— Я полагаю, — сказал Румянцев, — что более надежного места для хранения материалов по проекту, нежели Поселение Макмиллан, в доступной нам Вселенной не существует. Возьмешь, Федюня?

— А как ты думаешь? — отозвался Устинов.

Румянцев неторопливо раскурил сигару. Пригубил коньяку, выпустил клуб дыма, пробормотал:

— Божественно…

Потом спросил:

— Что, трудно тебе?

— Справляюсь, — сухо ответил Федор. — Скажи лучше, что такое Дмитрий Владимирович?

— Очень уступает отцу, — сказал профессор. — Очень. Затворник, книжный червь. Не от мира сего человек. Никому и ни в чем помощи от него ждать не приходится. Нет, намеренной низости не совершит никогда, но в ситуации выбора… Владимир Кириллович, сам знаешь, тоже не великой воли, однако, хотя бы с материалами по «Игле», повел себя в высшей степени… Да и последнее его решение, согласись…

— Согласился, — уронил Устинов.

— Ну, а век титанов, — продолжил Румянцев, — теперь уж совсем закончен. Боюсь, что ждут нас потрясения, да посерьезнее тех, что привели к отставке Чернышева. Впрочем, боюсь — не то слово. Отчасти и жду их, ибо продолжаем жиреть, а это тупик.

— Господи! — изумился Федор. — И ты туда же? Старый циник, только свою науку и признающий! Николаша!

Ученый усмехнулся, поднял длинный костлявый палец.

— Цинизм, Федюня, есть свойство неизбывное. Он, цинизм, просто перешел на следующий уровень. Не более того. Но и не менее.

— Начинаются премудрости, — проворчал Устинов.

— А и не лезь, — отпарировал Румянцев. — Лучше о Наташе расскажи. Что за новый роман?

— О Максиме, — неохотно ответил Федор. — Вернулась с Земли, сразу же и приступила. Говорит, что во сне его иногда видит — там, куда он ушел отсюда.

— Переживает?

— Не могу знать. Замыкается — это есть.

— Брось, Федор, — безжалостно сказал профессор. — Переживает. Думает о нем. А тебе — нелегко, что от меня-то скрывать?

— Ну, нелегко… Ну, думает… От дел наших отошла. Впрочем, меня выслушивает внимательно, советы дает дельные, знаешь, по-женски тонкие, это порой полезно весьма. Но активно делами Поселений не занимается. Роман… Я иногда думаю, Николаша, у нее с Максимом по-прежнему роман…

Румянцев молча смотрел на друга.

— И нечего меня жалеть! — взъярился тот. — Сказано — справляюсь! Вот пошли-ка наверх, к ней…

По дороге к Площади Созерцания Федор сказал:

— А знаешь, Николаша, кто ей роман-то о Максиме писать посоветовал? Ну, ты что-то говорил об этом, помню. Но кто веско так посоветовал, кто убедил? В жизни не угадаешь! Маман! Собственной персоной, можешь вообразить?

Профессор поднял брови.

— Да-да, — подтвердил Устинов. — Маман, она же госпожа Малинина. Наташа с ней зачем-то встречалась там, в Верхней Мещоре. Представь, Маман, оказывается, в Макса влюблена была. Как кошка.

— Это Наташа тебе так сказала? — осведомился Румянцев.

— Нет, — смутился Федор, — это уже моя собственная трактовка. Но что была влюблена — точно. Да, возможно, и не «была». До сих пор за могилой ухаживает. Кстати, говорю тебе на всякий случай, Наташа ее во все посвятила.

— Ничего, — отреагировал ученый. — Я Маман хорошо помню. Дама из тех, кто и под пыткой лишнего не выдаст. В высшей степени волевая дама. И умная.

Наташа стояла на краю площади, глядя на огромный диск Земли.

— Пришли? — произнесла она, не