Читаем без скачивания Княжна Тараканова - Фаина Гримберг

– …разве ее законные претензии не поддерживает король Франции?!.

Консул не ответил ни «да», ни «нет», только сказал, что все же «данному лицу», как он теперь назвал Елизавету, лучше всего уехать как возможно скорее.

Михал передал ей совет консула и сам сказал, что уехать необходимо, и уехать действительно как возможно скорее…

Она сидела на постели, в неглиже, как выздоравливающая, играла батистовым платком, улыбалась и бормотала:

– Императрица, принцесса, княжна!.. А ты знаешь, императрица я или принцесса? Ты ведь и сам запутался, запутался…

Он сказал серьезно и ласково, что будет готовить все необходимое для отъезда. Она молчала, вертя в пальцах платок.

Франциска также деятельно готовилась к отъезду, собирая сундуки своей госпожи. Наконец все было приготовлено. Доманский и Чарномский уговорили магистрат простить нежеланной гостье некоторые долги. Все уже было погружено. Корабль зафрахтован. Экипажи наняты. Рано утром должен был состояться отъезд в порт.

Никто бы не догадался, о чем она думает сейчас! А она всем своим существом мечтала избавиться от этого странного томления, мучившего ее. Она говорила себе, что Михал не должен сердиться на нее, и… «Он все равно ничего не узнает! Он ничего не узнает!»… А времени оставалось совсем мало… Она позвала Франциску и велела ей передать Градичу на словах, что желает непременно говорить с ним наедине. Свидание было назначено ею в саду, в отдаленной беседке. Сад был достаточно большим, и беседок в нем было несколько. Естественно, свидание должно было происходить ночью! Она боялась, трепетала, дрожала. Она уже и сама не знала, чего ей хотелось больше: чтобы он пришел или чтобы она напрасно прождала его в беседке. Она вдруг начинала бранить себя в уме, а потом будто исчезали все мысли и ей хотелось лишь одного, чтобы миновалось это мучительное томление…

Он пришел в беседку. Она боялась, до чувства ужаса, рвущего сердце, боялась, что он начнет о чем-то говорить, о чем-то спрашивать… Но он оказался понятливым и тотчас молча и крепко обхватил ее своими большими толстыми руками, привалил на дерновую скамью… Он все учуял нутром и сделал все, как она хотела, в сущности… Ей казалось, что ее хрупкое тело словно бы тает под натиском его большого тела… Она приоткрывала рот и судорожно вдыхала ароматный холодный воздух сада… Он дышал тяжело, тяжелыми толстыми губами целовал ее плечи, руки. Он разрывал ее платье…

Потом он отвалился от нее и сидел уже на земле, почти упал… Она почувствовала легкость во всем теле, вскочила легко и выбежала из беседки. Он не удерживал ее. Она бежала в дом, пытаясь прикрывать голое тело разорванным платьем… Ее рот все еще будто ощущал прикосновение его крепких зубов, и не укусы, а такое касание… Нимало не запыхавшись, она влетела по лестнице в свою комнату, бросилась в кресло… Она безудержно, путаясь в словах, бранила себя в уме. Она сознавала себя безнравственной… Как же она будет смотреть в глаза Михала?! Она мотала головой… Заговорила вполголоса: «Ты подлая, ты обманщица… ты, ты, ты…» Но ее тело ощущало, что противного мучительного томления более нет, нет, нет!.. Тело и сознание не были в ладу! Не были в ладу…

Она села в кресле, поджав под себя ноги, и долго рыдала, ощущая свое тело сильным, легким, здоровым, гибким…

Потом все-таки улеглась в постель и заснула крепко.

Наутро она встала очень рано, солнце еще не взошло. Она стала одеваться без помощи Франциски. На груди разглядела несколько царапин и следы крепких поцелуев – следы телесной близости с человеком, который был ей совершенно чужд… Она натянула тонкую сорочку и надела платье с закрытым воротом. Рваное платье и нижнюю юбку она закинула под полог, в угол постели…

Умывалась она холодной водой, оставшейся в умывальном тазу с вечера. Франциска постучалась, и она велела Франциске войти. Та сердито, ворчливо, как близкая, стала ей выговаривать за слишком раннее вставание и за умывание холодной водой. Елизавета молчала. Франциска принесла теплую накидку. Вошел Михал, и Елизавета бросилась к нему, прижалась лицом к его груди и плакала. Он положил свою теплую ладонь на ее голову. Она вдруг отскочила, лицо ее было мокрым от слез. Он надул губы, посмотрел на нее, как смотрят на ребенка, плачущего горько-горько… Сам принес ей стакан воды и велел пить. Она мотала головой. Он повторил настойчиво, чтобы она выпила воду. Она послушалась и выпила, но плакать не перестала… Ей смутно представлялось, будто она словно бы оплакивает себя и будто память о близости телесной с чужим человеком тонет в этих обильных слезах… Она услышала, как Михал приказывает Франциске, чтобы обтерла лицо своей госпожи мокрым полотенцем. Потом она уже не плакала, а шла под руку с Михалом, который держал ее крепко, шла из ворот, к большой карете.

Ехали в трех каретах. С ней оставались теперь только Михал Доманский, Ян Чарномский, которых сопровождали слуги – Рихтер, Цольтфингер и Лабендзский. Ганецкий обещался платить дорожные издержки. У него вдруг объявились деньги, он таким образом сделался в их странной компании главным лицом. Верная Франциска помещалась в одной карете с Елизаветой…

И тут Елизавета узнала, да и все они узнали, что такое буйная средиземноморская толпа. Они покидали Рагузу с позором. О верх кареты ударялись мелкие камешки и комья земли. Мальчишки свистели, все на улицах и площадях громко хохотали и показывали пальцами… Она и не подумала, причастен ли к этому Градич. Она уже совершенно забыла о Градиче и о той ночи… Уже в ее тело медленно возвращалась усталость, и она знала, что больна. Это чувство усталости было следствием грудной болезни. Но всё это было всё равно!.. Экипажи проследовали в порт…

Орлов на письмо не отвечал.

Письмо меж тем было все же получено. Однако если Михал Доманский сомневался в силе и крепости власти императрицы Екатерины, то Орлов, судя по всему, сомнений не имел и потому письмо неведомой ему женщины лестным для себя не счел, а тотчас отослал императрице в собственные руки, сопроводив собственным посланием:

«…Есть ли этакая или нет, я не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду. Сие ж письмо прислано, из которого ясно увидеть изволите желание. Да мне помнится, что и от Пугачева несколько сходствовали в слоге сему его обнародования, а может быть и то, что меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе Вашего Величества. Я ж на оное ничего не отвечал, чтобы чрез то не утвердить более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения… И мое мнение, буде найдется такая сумасшедшая, тогда, заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт, и на оном буду ожидать повеления: каким образом повелите мне в оном случае поступить, то все наиусерднейше исполнять буду».

Если бы Михал Доманский увидел и смог бы прочитать это письмо императрице, он бы тотчас прекратил начатую авантюру! Первое, что в этом письме есть любопытного: Орлов ясно пишет, что не знает, существует ли на свете дочь покойной Елизаветы, но даже если бы она и существовала, он не полагает ее наследницей престола и даже просто-напросто предлагает убить ее! Это уже, вероятно, некий стиль расправы с неугодными претендентами и свергнутыми правителями. Ведь на совести Алексея Орлова уже смерть Петра III, свергнутого супруга Екатерины. Но Доманский не знал, с каким опасным человеком пытается завязать отношения. Меж тем у Орлова уже готов план: заманить написавшую ему письмо женщину на корабль и привезти для расправы в Россию. При этом ему, еще раз повторим, совершенно не важно, кто она на самом деле, дочь покойной правительницы или самозванка. Что касается «слога» Пугачева, то, конечно, стиль пугачевских прокламаций, написанных на русском простонародном языке, совсем не похож на французское письмо, присланное Орлову из Дубровника! Да он имеет в виду и вовсе не сходство стилей, а сходство претензий! И наконец, в крепости власти Екатерины Орлов вовсе не сомневается; он даже, кажется, боится, как бы она не заподозрила его в малейшей неверности!.. Невольно возможно задуматься и об удивительном характере Екатерины, этой примечательной дочери восемнадцатого столетия, об удивительном характере, в котором, вполне в стиле этого самого века Просвещения, сочетаются наивный цинизм, спокойный реализм, прекрасная образованность и поразительное (сколько уже эпитетов!) умение оставаться уравновешенной и разумной, прибегая к услугам таких опасных убийц, как Алексей Орлов. Стоит вспомнить, что каждого, кто вставал так или иначе на пути этой женщины, такой рассудочной и уравновешенной, и, в сущности, такой отчаянной и решительной, постигала участь весьма непривлекательная. Ее муж был свергнут с престола и убит. Несчастный Иван Антонович, свергнутый еще в годовалом возрасте Елизаветой Петровной и содержавшийся в заточении, также гибнет после вступления на престол новой правительницы, Екатерины, то есть через два года после захвата ею власти. Пугачев казнен. Невестка Екатерины, первая жена ее единственного сына Павла, умирает от родов. И в то же время Екатерина – человек тонкого чутья. К примеру, она понимает, как надо вести себя с тем же Андреем Разумовским; она искусно доказывает Павлу, убитому горем после смерти жены, что жена была неверна ему, а возлюбленным ее был якобы именно Разумовский! Затем она отсылает Разумовского послом за границу, где тот в конце концов и натурализовался. То есть она понимает, кого следует убирать со своего пути посредством убийства, а кого можно всего лишь отослать подальше. И ни в чьей смерти обвинить ее прямо нельзя; она умеет убивать, оставаясь непричастной к убийству…