Читаем без скачивания Чехов - Михаил Громов

Но если путешествие не было связано ей с какой официальной миссией (как не было, конечно, и «капризом гения»), если власти отнеслись к нему с подозрением, а книга о нем вызвала цензурные нарекания, то какой же смысл имело оно для самого Чехова?

Здесь уместно привести страницу, написанную им в 1888 году, в память о великом русском путешественнике H. M. Пржевальском, в память обо всех подвижниках, героях русской науки и культуры: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели… делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. А где эта сила, перестав быть отвлеченным понятием, олицетворяется одним или десятком живых людей, там и могучая школа.

…Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что… есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».

В путешествии на каторжный Сахалин Чехов был человеком подвига и ясно сознанной цели, хотя никогда не отнес бы столь высокие и торжественные слова к себе самому. Путешествие на Сахалин явилось вершиной его литературно-общественной деятельности, олицетворявшей собою высший нравственный суд над жизнью, независимый от власти, от какой бы то ни было тенденциозности вообще, а потому в высшей степени беспристрастный и честный.

«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно… Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым… мною уже записано — около десяти тысяч человек… Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной» (А. С. Суворину, 11 сентября 1890 г.).

По материалам, собранным во время путешествия, были написаны очерки «Из Сибири» и книга «Остров Сахалин», занимающая в собрании сочинений Чехова — как и в русской литературе последних лет XIX века — особое, отдельное место. Что касается переписки, то с дороги Чехов писал — за редким исключением — только родным и Суворину, получая в ответ телеграммы, изредка — письма, посылавшиеся на Екатеринбург, Томск, Красноярск. Кажется, никогда он не спорил с Сувориным так остро, как в письмах о Сахалине, никогда так резко не противопоставлял свою жизненную линию нововременской программе. «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст… Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных…»

Закончив книгу «Остров Сахалин», Чехов написал тому же Суворину: «Я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат. Пусть висит!»

Он мог бы повторить вслед за Короленко, что Сибирь — «настоящее складочное место российской драмы». Но и самые бодрые, самые оптимистические слова о России и ее людях были сказаны в пору сахалинского путешествия. В письме к родным от 14–17 мая 1890 года: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!» В письме к Суворину от 27 июня того же года: «Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно».

Книга «Остров Сахалин» была задумана как научный труд. «Она будет. — писал Чехов, — скучна, специальна, состоять будет из одних только цифр» (H. М. Линтваревой, 5 марта 1890 г.).

Но в то же время «Остров Сахалин» — явление художественной литературы. Даже самый сухой научный труд, написанный великим художником слова, несет на себе отпечаток души своего создателя; кроме того, Чехов ставил перед собой, помимо научных, и чисто художественные задачи: «Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно».

Пейзажные описания книги рождали чувство заброшенности, безысходного одиночества — чувство, неразлучное с представлением о каторге.

«Море на вид холодное, мутное, ревет и высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать, в отчаянии: «Боже, зачем ты нас создал?»… кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает здесь по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду. Тут, на берегу, овладевают не мысли, а именно думы; жутко…»

Описывая природу Сахалина, Чехов пояснял одну из важнейших идей своей книги — мысль о жизни, которая искусственно, принудительным порядком насаждалась на земле, непригодной для жизни, а потому прозябала и чахла, не давая корней: «С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь на открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными ветрами, и каждому приходится и осенью, и зимой, в длинные страшные ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть, — и никто не слышит этих жалоб».

На протяжении всей книги Чехов выдерживал ровный, внешне бесстрастный тон, хотя сюжет требовал подчеркнуто мрачных тонов, трагедийного пафоса, как у Данте или Шекспира. Чехов трижды процитировал Шекспира и с большим правом, чем Отелло, мог бы говорить о «бесплоднейших пустынях, страшных безднах, утесах неприступных». Но сам он держался правила, которое сформулировал в письме к М. В. Киселевой 3 декабря 1889 года: «Надо писать… протокольно, без жалких слов… если пустите немножко слезы, то отнимете у сюжета его суровость и все то, что в нем достойно внимания». Эта суровая, почти протокольная простота тона и придает книге «Остров Сахалин» особый пафос — пафос русской трагедии, длящейся изо дня в день.

«Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями, которые отражались в ней, была на этот раз красива, даже величественна, но и смешна, как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье. Даже из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье, на улицах было скучно. Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили как тени, и молчали, как тени. Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка, когда ее издали слышит человек, который никогда уже не вернется на родину, наводит только смертную тоску».

И все же Чехов замечал редкие клочки зеленеющих посевов, крошечные огороды поселенцев, цветы, которые с трудом, с большими заботами, но все-таки выращивались на Сахалине, ибо даже пожизненная каторга не может истребить в человеке живую душу, веру в красоту и добро, надежду на лучшую жизнь.