Читаем без скачивания Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Вопреки увещеваниям Виолы Берти так и легла спать, не снимая этих серебряных крылышек. Наутро, увидев, что они безвозвратно погибли, дочь горько плакала. «А потому, что не слушаешься, — выговаривала ей Виола. — Тебе было ясно сказано».

Что посеешь, то и пожнешь, Виола. Что посеешь, то и пожнешь.

Предсвадебную стайку замыкала пара безутешного вида женщин постарше: вероятно, мамаша и тетушка невесты, а может, будущая свекровь. Их расплывшиеся телеса неуклюже восставали против тесных розовых футболок, а еще яростнее — против сверкающей стразами надписи на дряблых бюстах. («Хорошие корсетные изделия, — доверительно сообщает Виола Ромэйн, — вот на чем держится привлекательность женщины в возрасте» // Sunday Express, Life and Style, 2010. Она такого не говорила! Переврали цитату от начала до конца.)

Неужели ее ждет такая же участь? — думала она. Берти, в присущей ей пост-иронической манере, вполне может устроить такой вот традиционный предсвадебный девичник («Бестии Берти»), унизительный для сопровождающих. Но сперва пусть встретит достойного кандидата. А пока дело шло к тому, что Виоле так и не удастся выступить в заветной роли бабушки. Санни, похоже, и вовсе жил монахом, а Берти даже не бегала на свидания — во всяком случае, с матерью своими победами не делилась.

Очевидно, «Подружки Полли» приняли негласное решение и всем выводком устремились по Руджиер-стрит. Когда они поравнялись с Виолой, та с ужасом поняла, что на ободках дрожат вовсе не кошачьи ушки: оказалось, она с расстояния глазела на небольшие толстенькие пенисы. Они внезапно вспыхнули и замигали; подружки откликнулись раскатистым гоготом. Виолу бросило в жар; она поспешила укрыться в знакомой кондитерской «Беттиз». Островок антиутопии: там, где чисто, светло.{136}

Виола заказала салат с курицей и выпила пару бокалов вина. С вегетарианством было покончено. От бобовых и злаков портится фигура. Сидевший за роялем музыкант играл вполне прилично — то есть не дешевые ресторанные мелодии, а Шопена и Рахманинова. Шопен всегда навевал ей грустные воспоминания о матери. После маминой смерти Виола бросила занятия музыкой. А ведь могла бы сделать карьеру. Стать концертирующей пианисткой — почему бы и нет?

Она спустилась к туалетным комнатам. Перед ними висел кусок разбитого зеркала — того, что раньше висело за стойкой бара, известного во время войны как «Бар „Беттиз“». Летчики выцарапывали на зеркале свои имена. Отец рассказывал ей про «Бар „Беттиз“», как он туда захаживал, когда служил в авиации, но она не особо прислушивалась. Теперь это зеркало превратилось в реликвию. Наверное, почти никого из тех, кто на нем расписался, уже не осталось в живых. Многие, предполагала Виола, погибли на войне. Она вгляделась в полустертые имена. Не сохранилось ли среди них отцовского? Зря она не расспросила папу о войне, пока он еще был вменяем. Могла бы использовать его воспоминания как основу для романа. И там самым снискала бы всеобщее уважение. Военную тему публика воспринимает очень серьезно.

Вернувшись за свой столик, она увидела, как Сент-Эленз-сквер нетвердой походкой пересекает мужская компания в костюмах презервативов. Надо же было додуматься: находясь среди зачатков средневековой Европы, обрядиться противозачаточными средствами. Ехали бы в Бенидорм. Или в Магалуф. («Ты хочешь, чтобы все поступали хорошо, а сама поступаешь плохо», — говорила ей Берти.)

Один человек-презерватив плашмя ударился, как жук, в стекло большой витрины «Беттиз» и стал с похотливой усмешкой разглядывать посетительниц. Пианист поднял глаза от клавиатуры, а потом продолжил безмятежно наигрывать Дебюсси. Из остановившегося в центре площади фургона высыпала горстка людей в костюмах зомби. Зомби пустились в погоню за презервативами. Презервативы не слишком удивились, как будто были готовы к атаке зомби. («Это все проплачено», — объяснила потом Берти.) И что тут смешного? Виола пришла в отчаяние. Возможно, она выиграла гонку и первой пришла к финишу — к концу цивилизации. А награды за это не полагалось. По всей видимости.

Но нет. Финишная черта маячила впереди, однако Виола пока ее не переступила. Выйдя из «Беттиз», она поразмыслила и отправилась в обратный путь через Лендал-бридж, где атмосфера сделалась совсем разнузданной. Как-то незаметно Виолу окружили «Одинокие подруги Эйми», сильно подвыпившие и возглавляемые самой Эйми, у которой тиара сползла набок, дешевое бюстье пересекала лента «Невеста», а на увесистом заду красовался знак учебного автомобиля. Куда катятся девушки? Неужели ради вот таких бросилась под конские копыта Эмили Дэвидсон?{137} Чтобы девушки могли носить на голове мерцающие пенисы и лакомиться капкейками? В самом деле? Всякий раз, когда им навстречу попадался представитель мужского пола, каждая поднимала вверх палец и кричала: «Надень колечко!», а затем повисала на оказавшихся рядом подругах, слабея от хохота. «Ой, сейчас описаюсь!» — вопила одна.

Виолу обтекало стадо самцов. «Улыбнись, старая кошелка! — проорал ей чей-то голос. — Может, еще и подцепишь мужичка». Внутренне кипя от ярости, она зашагала дальше. Изломы и трещины ширились, терзая оболочку сердца. Виола вся превратилась в перенапряженную рояльную струну, готовую лопнуть и разлететься под жестоким напором метафор.

Как могут люди быть такими глупыми и невежественными? («Почему ты все время злишься?» — спросил ее Санни много лет назад. «Потому что есть от чего», — бросила она.) А почему собственные дети ее не любили? Почему никто ее не любил? И почему ей так одиноко, и грустно, и, если уж говорить начистоту, совсем паршиво, и…

Споткнувшись о каменную плиту, она грохнулась на четвереньки, как свинцовая кошка, и от этого удара в голове на мгновение наступила полная тишина. Колени болели так, что она боялась пошевелиться. Неужели перелом? Проходивший мимо самец отпустил похабную шуточку насчет ее позы, но хриплый женский голос с ньюкаслским акцентом послал его подальше. Виола приняла сидячее положение, не отрывая травмированных коленей от тротуара. У нее перед глазами возникла розовая футболка. На ней стразами было написано: «Йорк сносит башню». Женщина — точнее, девушка, гораздо моложе своего прокуренного голоса, улыбчивая, но встревоженная, опустилась на корточки рядом с Виолой и спросила:

— Ты цела, киса?

Нет, мысленно ответила Виола, отнюдь нет. И расплакалась, прямо на камнях Йорка, о которые разорвала дорогие колготки и вдрызг разбила колени. Ей никак не удавалось взять себя в руки. Кошмар. Слезы текли ручьем откуда-то из глубин, как будто там вдруг открылся античный фонтан скорби. Но ее привели в ужас не столько слезы, сколько слова, слетавшие у нее с языка. Первобытный вой, альфа и омега всех человеческих заклинаний. Даже не вой, а скулеж. «Я к маме хочу, — бормотала она. — К маме хочу».

— Могу свою предложить, киса, — сказал чей-то голос, и курицы разразились смехом, но тем не менее, видя, что женщина оказалась в бедственном положении — возможно, с перепою, а может, и нет, — курицы сомкнули вокруг нее защитное кольцо.

Одна помогла ей встать, другая протянула бумажный носовой платок, третья — бутылочку из-под воды «Эвиан», в которой оказалась чистейшая водка. Особа постарше, наседка с морщинистой шеей и помятым лицом, на чьей футболке значилось «Мама невесты», передала Виоле пачку влажных салфеток. Уточнив, куда ей нужно, «безбашенные» заботливо проводили ее до «Сидар-Корта». Швейцар тщетно пытался грудью преградить им путь, но они уже втекали через порог в холл. Виола вслепую нащупывала на стойке ключ, и одна из куриц, схватив эту карточку, торжествующе помахала ею перед носом встревоженной рецепционистки.

— Она немного устала и разволновалась, — объяснила одна курица.

— Бедная старушка, — добавила та, что помоложе, весенняя цыпочка.

Старушка! Да мне всего шестьдесят, хотела запротестовать Виола, а это все равно что в прежние времена — сорок. Но протесты уже были выше ее сил.

Она в ужасе представила, как эти курицы сейчас продолжат веселье у нее в номере, но в конце концов убедила их оставить ее у лифта. «Мама невесты» вложила что-то ей в руку — крошечный дар, завернутый в салфетку.

— Валиум, — пояснила мамаша, — но тебе и полтаблеточки хватит. Забойная штука. На меня уже не действует.

Заплаканная Виола благодарно икнула.

В тишине своего номера она не стала заниматься теми процедурами, какими обычно заканчивала день: не сняла макияжа, не почистила зубы, не прошлась щеткой по волосам, а вместо этого устало заползла под одеяло, пробившись сквозь крахмальные простыни, и безрассудно проглотила целую таблетку валиума, запив ее двумя шкаликами водки из мини-бара. Она боялась, что ночью ее будут преследовать кошмары, но заснула на удивление сладко. Ее веки целовала золотая дремота, вокруг головы порхали серебряные мотыльки, и снился ей яркий сон.