Читаем без скачивания Крик с вершины - Дибаш Каинчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подъехал Калап, гоня впереди себя овец.
— Вот блудни! — слез он с седла. — Хоть немного ноги разомну… Как чуял, что на одной полянке застрянут. Точно! Еле согнал их. Ну, как у вас дела?
— Почти в порядке. Одной с ягненком не хватает.
— Не хватает?
— Я думаю, в канаве застряли. Там, наверху. Считал, что перейдут.
— Нельзя там на ночь оставлять. Замерзнет кураган… Садитесь на коня. Езжайте.
Тукпаш сел на Кула-Ата и повернул его к перевалу, с которого только что спустился. Год уже не был в седле. Чего удивительного? Сейчас сколько угодно сельских жителей, которые и вовсе позабыли, когда верхом на коне были, а то и вообще никогда не садились. Ну когда шоферу или механизатору, учителю или продавцу возиться с лошадью? А тем, у кого машина или мотоцикл, конь и вовсе ни к чему. Да что там! Не диво, когда чабан, скотник или даже табунщик ведет своего коня в поводу у «Жигулей» или «Урала»…
Неохотно трусит Кула-Ат, так и несет его в сторону от тропы. Вроде и ноги у него заплетаются, то он вот-вот совсем остановится, зауросит. «Солнце садится, зачем снова в гору лезть? — думает, должно быть, Каурый. За день ему тоже досталось: столько гор перевалил, столько лощин пересек, столько полян обошел! Не меньше чабанов устал. И живот у него подвело. — Такой длинный весенний день, а ни прошлогодней травы, ни свежей зелени… Теперь бы ведерко комбикорма да навильничка три зеленки! Овса не дождешься… Может, к речке едем? Так от воды и без того пузо трещит. Одну воду и хлебал…»
Правый бок Кула-Ата обжигает удар плетеной камчи, и конь, примирившись со своей горькой участью, переходит на рысь, но подъем пошел круче, и Каурый, уже шагом, привычно, уверенно карабкается вверх.
Последние лучи солнца вызолотили вершины гор. Медно-красный мощный ствол лиственницы полыхал, будто объятый пламенем до самой макушки. Тукпаш глянул на дерево и вспомнил, увидев себя на этой самой тропе, на этом же крутом изгибе. И тогда эта лиственница пламенела под закатным солнцем. Только вокруг все было в глубоких снегах.
Давно это было, лет десять назад. Тукпаш только демобилизовался из армии. Односельчане были, конечно, рады, но не столько его возвращению, сколько счастью матери, наконец-то дождавшейся единственного сына. Как бы там ни было, зазывали его в каждую юрту — из гостей в гости. За три года службы в армии Тукпаш привык к строгому режиму, и щедрые застолья были ему не по душе, как и другу его Байрыму, тоже недавно вернувшемуся из армии. Чтобы не обижать земляков, но уклониться от затянувшихся гостеваний, надумали парни валить лес для дома, а вернее — для двух домов, тому и другому. Какой ты мужчина, если не поставишь себе добрую избу? Конечно, водятся и такие «молодцы», за которых постараются родственники, возведут дома-хоромы, а им останется только невест туда привести. Тукпашу рассчитывать на это не приходилось: не было у него ни отца, ни братьев, ни другой родни, да и не в характере его пробавляться за чужой счет. Ну, и друг Бай-рым привык больше на себя полагаться.
Стали они валить лес на горе Торгуй. За день, вручную, сваливали по двадцать пять — тридцать лиственниц. Но срубить дерево — меньше чем полдела. Надо срезать сучья, да гладко срезать, чтобы легче было волочь бревно с горы. Надо отмерить от комля каждого ствола девять или десять метров и вершины отпилить. В общем, хлопот достаточно. Всю эту работу парни сделали за девять дней. Сейчас бы им ни за что такое не осилить, а тогда оба были молоды, сноровисты, с армейской закалкой. И еще, понятно, было у обоих большое желание, вполне естественное для их возраста, — поскорее завести семьи и жить своими домами.
Заготовив бревна, друзья решили, что самое трудное позади. Как же они заблуждались! Самое-то трудное пришлось на конец зимы, когда прибавились дни, снег стал рассыпчатым и не налипал на хлысты. В эту пору они и взялись стягивать бревна в низину, чтобы уже оттуда до деревни можно было привезти на лесовозе или приволочь трактором. С горы как бревна стащишь? Только на лошади. А снега той зимой выпало по грудь человеку. А лошади в колхозе тощие: сена почти не было. И досталось парням чуть не месяц сражаться с заготовленным лесом. Лошадь, бедная, не то что тянуть, стронуть с места не может утонувшее в сугробе бревно. До низины же никак не меньше полукилометра. И вот обычно один из друзей садился на лошадь, а другой брал в руки увесистый сук… Оба до хрипоты понукали животину. А конь — первый друг человека! — выбивался из сил, сдвигая по вершку неподатливое бревно, а под конец, дыша кровавым паром, падал в снег. Коня поднимали, и опять все сначала… Пока так бьются, снег чуть истопчется, и лошадь берет рывком бревно метров на десять… еще на десять… Больше чем на полдня коня не хватало. После этого ему требовалось не меньше двух-трех суток полного отдыха, так он уматывался.
И выпрашивали Тукпаш с Байрымом лошадей у всех окрестных чабанов и скотников. Зимой только у них кони сытые, справные. Худой конь — позор для чабана. Любой животновод древний завет соблюдает: «Сперва лошадь накорми, потом сам поешь». И хорошие же они люди — чабаны да скотники, если не отказывали, зная, на какую тяжелую работу коней отдают. Видно, пересиливало сочувствие к молодым, желание помочь им. Ехал, помнится, Тукпаш на стоянку чабана Чанмака — отца Калапа. За лошадью ехал. Стемнело уже, похолодало и заветрило. Прежде Тукпашу не доводилось бывать за Алтыгы-Артом, Нижним перевалом. Ехал — волновался: выйдет — не выйдет?.. Хорошим человеком оказался Чанмак. Не отпустил его, усталого, замерзшего, пока не обогрел, не накормил жирной кониной. И дал ему Чанмак саврасого жеребца. «Сильный жеребец, — сказал. — Ты его не жалей. И ко мне обратно не приводи. Не надо. Сделаешь свое дело, отпусти его — сам прибежит…»
Давно ли было? Доведись сейчас дом строить, разве пришлось бы такие муки принимать, столько выкладываться из-за леса?! Позвали бы трех-четырех парней с бензопилами «Дружба», и те за день, от силы за два напластали им бревен с запасом. А гусеничным, трактором трелевать этот лес вместе с вершинками тоже не задача. И, наконец, в одно из воскресений объявили бы «помочь», и весь задел на два сруба уже в деревне. К примеру, «К-700» одним разом по двадцать лиственниц тянет.
В колхозе лес для демобилизованных теперь бесплатный. И подвозка бесплатная. И на пилораме все, что надо, разделают, и тоже ни копейки стоить не будет. Есть, кроме того, в колхозе мастерская, а в ней какие хочешь станки. И если ты не лентяй, можешь сам поделать и косяки, и рамы, и двери — что тебе только надо.
…Вот и канава. Сердце у Тукпаша стучит: а ну как ошибся, зря сюда ехал? Не окажется овечки, где ее тогда искать? Шарил-шарил глазами — увидел! Матка лежала на спине, сучила ногами и никак не могла перевернуться. А ягненок, весь черный от грязи, голодно тыкался, ища вымя. Тукпаш спрыгнул с коня, привязал его за куст, залез в канаву. Как же вовремя он подоспел! Ведь погибла бы овечка! Он поднял ее на ноги. Овца долго не могла прийти, в себя, встряхивала головой, дергалась, но все же отошла и принялась вылизывать ягненка.
* * *Когда Тукпаш добрался до кошары, было уже темно. По загону ходили Калап и Сакылта, отыскивали ярок с ягнятами и переваливали их через изгородь в загон поменьше перед тепляком, приговаривая: «Осторожно, осторожно!» Тукпаш отправил туда же и свою овечку, вызволенную из канавы. Перевалил через силу: овца тяжелая, а прясло высокое.
— Э-э, нашли! — обрадовался Калап. — Давайте все вместе, разом. Кш! Кш! Вот так… Куда, куда ты!..
Овечки сами зашли в тепляк, а ягнят-несмышленышей долго не удавалось загнать туда. Тукпаш, согнувшись, протиснулся в тепляк. В нос ударил острый кислый запах. Защипало глаза, запершило в горле. Темно в тепляке и тесно — не выпрямишься.
Калап зажег фонарь, повесил на гвоздь. Теперь Тукпаш мог хотя бы оглядеться. Четыре окошка… Но вместо стекол в них — целлофановая пленка. Ох, и убого! Такие тепляки-засыпушки строили лет пятнадцать-двадцать назад. Снаружи он по самые окна врос в навоз. Внутри, правда, навоз ежегодно вычищался. Под крышей — полстога сена. Тепло, сухо.
— Вот и получи хороший приплод, — вздохнул Калап. — Шестнадцать овечек, которые вчера окотились, стоят во-он в тех клетках. Сегодняшние сюда еще войдут. А завтра что делать? Придется вчерашних, ладом не окрепших, гнать в кошару. Верхний конец кошары мы утеплили — Сакылта целый месяц навозом мазала. А крыша соломенная… Ловите, ловите ту овцу! А детеныш ее — вон тот. Сюда ее ведите, сюда… Та-ак ее… — Он отворил воротца клетки. — У той как будто двойня. Ее давайте в большую клетку. Зачем ей, бедной, надо было двойню рожать? Всю осень хромала, в тело не вошла, вызимовала трудно, а теперь — двойню кормить; Ты, Сакылта, присматривай за ее детенышами. Не наедятся они. К этой, круглорогой, хоть по разу в день подпускай. Такая она, круглорогая, справная, а родила почти что мышь!.. Вот у этих двойняшек мать молочная. Эти сыты будут… Э-ээ, люди, а ведь у этой чужой ягненок! Не такой у нее был: голый весь, длинноногий. Где же он? Здорово! Ты куда забрался? В чужую клетку перелез!..