Читаем без скачивания Седьмое лето - Евгений Пузыревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пятая фаза, почти как четвёртая, только разница в том, что там ты должен пытаться строить из себя философа, а тут ты должен, наконец, подвести черту и сделать выводы. Чаще всего неверные. Думать вредно господа! Дамы кстати тоже.
Шестая – это когда устаёшь от всего предыдущего, хочешь свалить куда-нибудь, но, в конце концов, поддаёшься своим чувствам и забиваешь на все эти стремления.
Седьмая же – «Гуляй рванина, от рубля и выше». Именно в этот цикл эмоции хлещут во все стороны, а чувства рвутся конями Лаомедонта. Именно в этот цикл люди творят мировые шедевры в искусстве. Именно в этот цикл находят любовь всей своей жизни. Но и именно в этот цикл они могут разубедиться в своём таланте или же послать к чертям всех тех, кто им является самым близким, родным, любимым…
Ну, а потом вся эта семилетняя закольцованность начинается сначала, до тех пор, пока не помрёшь. Так что, зная год рождения человека и методом нехитрых вычислений, можно легко определить, в какой жизненной фазе он находится и что теперь с ним надо делать. Или не надо.
Павлик, следуя данной теории, находился на самом последнем цикле – Седьмом.
Но вразрез мнению далёких предков, ему не особо хотелось отсекать лишнее от мрамора, играть на холсте светотенью, создавать из семи нот много композиционные сюиты, или же из буковок складывать слова, их в предложения, а их, в свою очередь, в многостраничные осколки эпохи.
В данный момент, он хотел только одного – чтобы выдержало, подозрительно скрипящее и потрескивающее, правое колесо тележки. Отец, когда создавал это произведение сельскохозяйственного труда, совсем не рассчитывал, что на нём его же сын, будет возить его же жену.
Мёртвую жену.
Тяжелую жену.
Огромный вес которой, нещадно испытывал прочность приспособления для грузоперевозок.
Лишь бы она не развалилась до конца пути.
А он, этот самый конец, уже показался в поле зрения.
16
Невзирая на любые погодные условия, болезни, праздники, траур и другие досадные помехи, отец Павлика традиционно, каждое воскресение топил бани.
У сестёр Дубцовых – «По-белому». В неё ходили хозяйки, его жена и сын.
В своём дворе – «По-чёрному». Первые годы для себя, потом, после смерти старух, приучил к ней домочадцев.
Обряд происходил по следующей схеме. Начинал он со своей – разжигал дрова под решёткой, на которой лежат камни (печь, как таковая, отсутствовала), ставил сбоку на неё железный чан в два ведра и оставлял открытой настежь. Затем, носил из колодца воду в баню Дубцовых, затапливал каменку, предварительно отодвинув заслонку в трубе, и плотно закрывал дверь. Далее вновь к своей, которая неподготовленному человеку может показаться горящей из-за клубов дыма, идущих из окна и двери. На корточках, чтоб не надышаться гарью, подкидывал новое топливо. Так и курсировал, между «По-чёрному» и «По-белому», пока не приводил их в состояние боеготовности.
«Пар мне мысли прогнал из ума.Из тумана холодного прошлогоОкунаюсь в горячий туман»[8]
Павлик мыться не любил.
Раньше, в трёх-четырёх летнем возрасте, сидя на полоке и послушно подставляя маме своё тело для омовения, он мог, ни с того, ни с сего закричать – «Спаситеее, помогитеее, замываююют!». Что означала эта фраза, кому она могла быть адресована в пустынной деревне, повзрослевший противник семейных традиций не понимал. Но при этом стыдливо вспоминал, о достаточно регулярном повторении данного банного казуса. Сёстрам же нравились эти возгласы, разносящиеся по двору. Они даже придумали коварный план, как потом на свадьбе Павлика, отведут невесту в сторонку и расскажут о помывочных геройствах жениха, при этом, естественно, чуть-чуть историю приукрасив. Ну, или не чуть-чуть – это как пойдёт.
После того, как Люба и Надя отправились друг за дружкой к праотцам, Сергей еще несколько месяцев, по инерции, продолжал топить две бани. Но постепенно всё реже и реже, пока, наконец, «Чёрная» не возликовала, празднуя безоговорочную победу.
Кстати, к слову, именно в ней Павлик и появился на свет. Городскому человеку покажется дикой, даже сама идея, рожать в насквозь прокопчённом помещении, ошибочно полагая, что большего, антисанитарного места не найти. Но, в процессе «дымного» прогрева, напрочь уничтожались все грибки, успевшие расплодиться за неделю. Тепло и наличие горячей воды, делали акт начала жизни гораздо менее рискованным как для здоровья мамаши, так и младенца.
Узнав об этом, в трёхлетнем возрасте, Павлик решил, что рождённый в таких условиях, не может получить ожогов. Естественно тут же захотелось проверить данную гипотезу и, конечно же, на себе. А для этого всего-то нужно положить руку на печку и выдержать три секунды.
Выдержал.
Хорошо, хоть, что она уже была протоплена, и накал почти сошел на нет. Экспериментатор отделался сильным покраснением, да регулярными примочками из отвара прокипяченной коры дуба.
В другой раз, отец вдруг стал излишне сентиментальным и вознамерился посвятить сына в таинство банного ритуала.
Хотя Павлик и не особо уж хотел в него посвящаться.
Решено было начать «с полегче» – растопки печи в мывальне у Дубцовых. Причём, высшая степень доверия заключалась в том, что адепт должен проделать всю процедуру в одиночку, без помощи и совета наставника.
«Михайло почесал затылок и, состроив печальное лицо, отправился в баню»[9]
Принеся, в три подхода, нужное количество берёзовых дров, нарубленных месяц назад (отец говорил, что «Топить надо чистым свежачком, это для тела полезней»), Павлик поместил их в печь, предварительно отковыряв кору, которую, он потом запихал межу поленьями и поджег. Огонь принялся на удивление быстро, расползаясь и черня куски бывших обладательниц почек и сока.
«А ведь не сложно, если умеючи» – гордо думал ученик, шагая до дому – «Скоро я во всём смогу папу заменять».
Может, всё бы так и было, но вмешалась заслонка в трубе, которую Павлик, уходя, забыл открыть. В итоге баню пришлось проветривать несколько часов и топить заново.
И делал это уже Сергей.
Так что отношения у Павлика с той, кто «любую болезнь из тела гонит», не клеились. Причём с самого раннего детства.
Но именно к ней, он привёз свою маму.
17
Семилетний мальчик с тележкой стоял напротив ворот в дом, некогда принадлежавший двум, вечновесёлым старушенциям.
Вместо того чтобы их отрыть и зайти во двор, Павлик поймал себя на мысли, что, как ни странно, занят пересчётом досок, из которых они были сколочены.
Двенадцать.
Ровно столько, сколько и в прошлый раз. И в позапрошлый. И в позапозапрошлый. Тогда всё было понятно, он считал от безделья, или ожидания, но сейчас – зачем нужна эта процедура?
Пытаясь понять смысл своих бессмысленных действий, он вдруг заметил, что не подсознательно пересчитывает их заново.
Так, стоп, хватит.
Павлик вошел во двор через дверь, находившуюся в воротах, выдвинул брусок, их закрывающий и начал, по переменке толкать створки, чтобы открыть.
Доски были старые, рассохшиеся, давно уже не встык, а со щелями. Те, кого они должны были охранять, теперь лежат окруженные их сёстрами. А им же, оставленным, приходится терпеть все погодные условия и медленно ждать превращения в труху.
Хотя, если всё же разобраться, то и они могут дать жизнь рождённому – а это ли не цель существования всего живого/неживого? И не обязательно ждать появления новой формы, вскормленной твоими останками, которая впитывая и уничтожая старое, пропуская его через себя, прорастает на перегное. Достаточно воспроизвести себе подобное, а оно, оторвавшись от материнского чрева, быстро найдёт ещё пока не протоптанную дорогу в своей жизни. Или так и останется, паразитируя на теле своих воссоздавших.
Занозы – вот истинные дети любой доски, находящейся в стадии «не новизны» и временной потрёпанности.
«Сколько заноз сможет поместиться в одном пальце?» – подумал Павлик, удивляясь тому, что раньше не задавал себе такой важный вопрос – «Сто, двести, или, быть может, даже миллион? Нет, это чересчур много» – внимательно рассматривая, он поворачивал объект предположений – «Шестьдесят, ну ладно семьдесят и если хоть на одну больше, то придётся его отрезать». Он стоял, совершенно забыв о цели прихода – «А если одна какая-нибудь попадёт в вену, а по ней в сердце? Или ещё страшнее – прямо в мозг? Это же тогда я умру… и мне, наверно, будет очень больно, и мама с папой будут плакать…»
Мама.
Павлик взялся за ручку тележки и с трудом закатил её во двор. Затем вернулся и закрыл ворота.
Сил остаётся всё меньше и меньше.
«Интересно, бывает ли такое, что силы исчезают только в одной части тела? Ну, там вдруг одна нога устанет и не сможет двигаться, а всё остальное бодрое и хочет дальше работать. Или же делаешь что-то тяжелое, вдруг упадёшь такой, а мизинец на левой руке шустро гнётся, как ни в чём не бывало…» – мысли упорно отказывались идти в нужном направлении – «А если костей бы не было в человеке, он совсем не смог бы двигаться, или бы, например, мог спокойно перекатываться с места на место?»
