Читаем без скачивания Письма к А И Солженицыну - Варлам Шаламов

Кроме Дорожного управления, на Колыме существует Угольное управление (Дальстрой-уголь), где на отдельных шахтах в разных местах Колымы живут и работают люди опять-таки по-своему, по-угольному, а не по-"золотому". Неизмеримо легче золотого. Есть речное управление - обслуга пароходства на Колыме и Индигирке. Там был вообще рай. Есть геологоразведочные управления (так называемые ГРУ), где только живут многочисленные расконвоированные с "сухим пайком". Там общение вольнонаемных и заключенных гораздо теснее, чем на золоте, ибо в глухих разведочных закоулках иногда, когда нет наблюдающего стукаческого ока и власти цент-ральных инструкций,- люди и остаются людьми.

Есть управление "второго металла", оловянный рудник касситерита (Бутугычаг, Валькумей), руды, которую все зовут "костерит". Есть управления секретные, где заключенные получают зачеты семь дней за день. Это относится к урану, к танталу, к вольфраму. Заключенных на этих предприятиях мало: тут действуют контингенты "В", "Г", "Д" и так далее.

Есть управление совхозов, где заключенные живут дольше, какими бы слабыми они туда ни попали,- там, как и в Мариинских лагерях, всегда находится что-то такое, что можно есть,- зерна пшеницы, свекла, картофель, капуста. Попадающие туда считают (и справедливо) себя счастливыми, в управления совхозов входят и большие рыбалки на всем Охотском побережье. Попасть туда - достаточно, чтобы жить, а не умереть. Вот генерал Горбатов на такую спаситель-ную рыбалку и попал после больницы на 23-м километре Магаданской трассы, той самой больни-цы, в которой я - через шесть лет после того, как там побывал инвалид Горбатов,- окончил фельдшерские курсы, спасшие мне жизнь.

Я был и на Оле (где работал Горбатов) уже вольнонаемным фельдшером в 1952 году, но моя анкета не подошла для "национального района" (тоже особая жизнь на Колыме - у эвенков, юкагиров, якутов, чукч,- где своя, но очень особенная советская власть, не входящая в руки Дальстроя). Заключенные там тоже есть - единицами, случайностью занесенные.

Есть управление автохозяйства, очень большое, со своими мастерскими, автобазами,- не меньше тысячи машин, работающих день и ночь, зиму и лето. Заключенных там очень много. И шоферы, и автослесари, и т. д. Но всё это, конечно,- не золото.

Есть управление подсобными предприятиями - всевозможными мастерскими пошива, отнюдь не индпошива. Если для высадки в Нормандии требовалось астрономическое количество солдатских пуговиц, для чего пришлось создавать в Англии большую организацию,- то сколько надо рабочих, чтобы шить беспрерывно (а главное, беспрерывно чинить) известные лагерные "бурки" из старых брюк и телогреек.

Есть заводы ремонтные, которые давно перестали быть ремонтными, а стали механическими, строящими станки (чтоб освободить Колыму от "импортной" зависимости в виде машин с "мате-рика").

Есть заводы по производству аммонита, электролампочек и т. д., и т. д. Всюду работают арестанты. Есть поселки Санитарного управления, где свои законы, своя жизнь.

Словом, на Колыме важна не только "общая" удача - попасть на хорошую работу, в придур-ки, или получить "кант",- но и попасть в то или иное из десятков управлений Колымы, где в каждом - разная, особая жизнь.

Страшнее всего, зловещее всего - это золото, золотые прииски. Ничто другое в сравнение не идет. Если в других местах были месяцы трудностей или есть штрафзоны непереносимые, то на золоте каждый самый благополучный прииск кажется труднее и страшнее любой штрафной зоны любого другого управления. Загнать на золото - вот чем грозят везде, во всех управлениях. А работа на золотых приисках - это 90% всех людей Колымы. Для этих забоев по всем управлени-ям беспрерывно работают комиссии, чтобы вогнать каждого трудоспособного именно на золотые прииски.

В этом беспрерывном страхе - заключенных за свою судьбу, а начальства за свою недо-статочную бдительность - тоже один из важных растлевающих моментов лагерной жизни.

Теперь о генерале Горбатове, о четвертом нашем мемуаристе. Его воспоминания48 - самое правдивое, самое честное о Колыме, что я читал. Горбатов - порядочный человек. Он не хочет забыть и скрывать своего ужаса перед тем, что он встретил на прииске "Мальдяк" - когда его привезли на Колыму в 1939 году. Посчитайте время с момента, когда он приехал и начал работу в забое, и до того часа, когда он заболел и был отправлен как необратимый инвалид в Магадан (в больницу на 23-м км). Там была Центральная больница для заключенных. Там я окончил фельд-шерские курсы и об этих курсах написал (не тогда, конечно, а много позднее). Посчитав все сроки, Вы увидите, что Горбатов пробыл на "Мальдяке" всего две-три недели, самое большее полтора месяца, и был выброшен из забоя навечно как человеческий шлак. А ведь это был 1939 год, когда волна террора уже спала, спадала. Горбатов приехал на Колыму "к шапочному разбору" и все же был напуган, ошеломлен навек. О самом прииске "Мальдяк" Горбатов недостаточно осведомлен. Это - большой прииск, а Горбатов был на одном из участков "Мальдяка", где было всего 800 человек с фельдшером зэка. Начальником санчасти прииска "Мальдяк" была в то время молодая женщина, молодая врачиха Татьяна Репьева, которой колымская ее административная власть и офицерские пайки так понравились, что она осталась там на всю жизнь. Еще год-два назад ей к 25-летию Дальстроя выходил какой-то важный орден. Список награжденных печатался в "Правде".

Горбатов и о ворах правдиво написал, об их лживости, об их правилах нравственности в отношении фраеров, об открытом разбое.

Попасть в то или иное управление - случайность. Конечно, если не иметь в виду всевозмо-жных "спецкарт", "разработок" и "меморандумов". Но каждый бывший заключенный, желающий говорить от имени лагерной Колымы, не имеет права забыть о том, что творилось на золоте,- всё равно - дорожник ли он, расконвоированный или лагерный стукач, работающий статистиком в КВЧ. Ведь никакого секрета, никакой тайны приисков не было. Кроме того, для каждого колымс-кого арестанта, день или год проработавшего на Колыме в любом управлении, должен быть делом чести и совести главный вопрос. Можно ли славить физический труд из-под палки - палки впол-не реальной, палки отнюдь не в переносном смысле как некий род тонкого духовного принужде-ния. Можно ли говорить о прелестях принудительного труда? И не есть ли восхваление такого труда худшее унижение человека, худший вид духовного растления? Лагерь может воспитать только отвращение к труду. Так и происходит в действительности. Никогда и нигде лагерь труду не учил. В лагерях нет ничего хуже, оскорбительнее смертельно тяжелой физической подневоль-ной работы.

Нет ничего циничнее надписи, которая висит на фронтонах всех лагерных зон: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

В "Колымских рассказах" я старался указать на важные закономерности человеческого пове-дения, которые неизбежно возникают в результате тяжелой работы на морозе, побоев, голода и холода.

Блатари (мир, который подлежит беспощадному уничтожению) за свое нежелание работать заслуживали бы уважения, если бы уклонения их от работы не оплачивались щедро чужой кро-вью, кровью несчастных фраеров.

Этот важный вопрос Горбатов решает так: "тяни, пока можешь". Кинематографическое движение теней с бревнами на плечах, изображенное Горбатовым как образец лагерного труда полумертвых людей (радующихся, что они - не в золотом забое), весьма выразительно. Такое "тяни, пока можешь" очень далеко от прославления лагерного физического труда, от героизма принудительного труда, от лизанья палки.

Я тоже "тянул, пока мог", но я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту. В лизанье лагерной палки ничего, кроме глубочайшего унижения, для человека нет.

В статье Карякина49 как раз этот вопрос трактовался неверно. И это и есть главная ошибка статьи. Но, к счастью, это ошибка. Если бы "Иван Денисович" был героизацией принудительного труда, автору этой повести перестали бы подавать руку.

Это один из главных вопросов лагерной темы. Я готов обсудить его в любое время и в любом обществе.

На принудительный труд в лагерях (в Соловецкое время) всегда делалась скидка (почему-то в 40% (нормы), как я отлично помню). Однако "перековка" и всё, что известно под именем "Бело-морканала", показали, что заключенный может работать лучше и больше вольного, если устано-вить шкалу "желудка" принцип, всегда сохраняющийся в лагерях, проверенный многолетним опытом, и разработать систему зачета рабочих дней. Первое - более важно. Второе менее важно. Тут уж затронуты какие-то важные, донные элементы человеческой души, о которых животные и понятия не имеют. Лошади не подписываются на займы, не ставят копытом оттиски под Стокгольмским воззванием.

"Перековка" была важным этапом на пути растления душ людей.

Когда подлеца сажают ни за что в тюрьму (что нередко случалось в сталинское время, ибо хватали всех, и подлец не всегда успевал увернуться), он думает, что только он один в камере невинный, а все остальные враги народа и так далее. Этим подлец отличается от порядочного человека, который рассуждает в тюрьме так: если я невинно мог попасть, то ведь и с моим соседом могло случиться то же самое. Дьяков - представитель первой группы, а Горбатов - второй. Как ни наивен генерал, который усматривает причины растления в слабости сопротивления пыткам. Держались бы, дескать, и всех освободили бы. Нет, те, кто держался,- тоже умерли, да и неверо-ятно думать, что сопротивление пыткам есть свидетельство особой духовной ценности Горбатова. Я тоже не подписывал ничего, что могло бы "наказываться", но меня и не били на допросах. (В лагере били несчетное количество раз, но следствия, оба следствия, прошли без побоев.) И я не знаю, как бы я держал себя, если бы мне иголки запускали под ногти. В лагере мне довелось встретить человека, исповедовавшего в этом вопросе одну и ту же веру с Горбатовым. Это был начальник Нижегородского НКВД, получивший срок. В отличие от огромного большинства следователей, прокуроров, партийных работников этот начальник не скрывал того, чем он зани-мался на воле. Наоборот. Он ввязывался во всякий спор по этому поводу (я встречался с ним где-то на транзитке, а не на прииске) и кричал: "Ах, ты подписал ложные показания, которые мы, работники НКВД, выдумали. Подписал - значит, ты и есть враг. Ты путаешь следствие, лжешь советской власти. Если бы не был враг, то должен был терпеть... Бьют тебя, а ты терпи, не позорь советскую власть". Я, помню, слушал, слушал этого господина, а потом сказал: "Вот слушаю тебя и не знаю, что делать - не то смеяться, не то дать тебе по роже. Второе, пожалуй, правильнее".