Читаем без скачивания Чёрные корабли - Джо Грэм

Я вышла через главные ворота и направилась в сторону гавани, прочь от празднующих. Стемнело, звезды над морем горели чисто и ясно.

Я больше не ощущала Ее присутствия, Она снова скрылась. Стоя под звездами, я следила за набегающими на берег волнами — и ничего не чувствовала.

— Великая Владычица, — сказала я, — отчего ты оставила меня, отчего не даешь напутствия? Я еще не стала настоящей пифией?

«Жди, — ответила тишина. — Тебе надо ждать».

— Ждать чего? — спросила я.

Волны ударялись о берег и отбегали назад. Корабль у причала поскрипывал с каждым ударом прибоя. Сияли звезды. И ничего другого не происходило.

Я вернулась в святилище. Дни удлинялись; урожай уже сняли, мак на полях высох и рассыпался на семена.

Когда урожай убрали в хранилища, Иденей, взяв шесть кораблей и всех подвластных ему воинов с оружием, примкнул к собранному Неоптолемом флоту. Они отплыли в Миллаванду — соединиться с войском, которое Неоптолем тем же путем набрал в Тиринфе. Затем им предстоял поход к Илиону.

Триот последовал за своим царем. Арен, должно быть, плакал от обиды: его не взяли. В свои тринадцать лет он скорее предвкушал увлекательное приключение, чем думал о битве.

В святилище все было спокойно.

Ко мне приходили за помощью пастухи — среди овец на пастбищах обнаружилась какая-то болезнь. Я вспомнила, как пифия однажды такое упоминала, говоря о временах своей бабушки.

— Отделите больных овец от остальных, — сказала я. — Посвятите их богам и принесите в жертву, как положено по обряду. Мясо раздайте всем в доме, даже рабам. Не пытайтесь обмануть богов, оставив больных овец среди здоровых, иначе они погибнут все.

Так и случилось. Те, кто исполнил все по сказанному, лишились нескольких ценных животных; у тех же, кто пытался утаить от богов часть овец, стада вымерли почти полностью.

Когда все закончилось и половина народа готовила баранину к большому пиру, я ушла в глубь пещер. Мне нет места там, где режут скот и готовят мясо: мне нельзя проливать или видеть кровь. И я удалилась туда, где тьма.

В пещере с расстеленными на полу волчьими шкурами царила тишина. Воздух не колебался, разве что от моего движения.

— Владычица, — сказала я, — не пожелаешь ли ты говорить со своей прислужницей? Для чего длится мое ожидание?

Пещеры хранили покой, не давая ответа.

«Жди».

В разгар лета Иденей вернулся на пяти кораблях, груженных добычей и рабами. Корабль, которым командовал Триот, погиб на обратном пути, никто не спасся.

Эти вести принесла Долкида. Мне самой претило появляться в городе, видеть пригнанных рабов и смотреть на праздничную толпу, радующуюся богатствам Вилусы.

— Сорок рабов, — говорила Долкида, отирая пот со лба после долгого подъема в гору. — И еще больше продали в Миллаванде за египетское серебро и золото. Иденей теперь богатый царь, с ним будут считаться.

Она вспомнила о том, кто я, только после того, как я молча встала и ушла. В пещеры она за мной не пойдет.

Я сидела в темноте на волчьих шкурах.

— Владычица, — сказала я, — я пифия, твоя прислужница. Но когда-то я была ребенком и меня звали Чайкой.

Я плакала там, во тьме, — впервые после смерти пифии. Плакала о рабах, о неведомых мне соплеменницах, что работают теперь у реки или на дворцовых кухнях. О матери. Об Арене, дважды осиротевшем. О себе. Не знаю о чем. Плакала, пока не уснула.

Над землей реял жар, воздух был плотным и вязким в то необычно жаркое лето. Зной покрывал всю землю, не ослабевая ни на день. Затихли даже пчелы.

Через три недели после возвращения Иденей вновь отплыл с Неоптолемом — тот хотел напасть на иллирийский берег севернее Итаки, пока еще не закончилось время судоходства. Пилос не враждовал с Иллирией, но в опьянении победы это никого не заботило.

Я поняла, что имела в виду Кифера, когда сравнивала себя с коровой на лугу: посреди неослабного зноя я чувствовала себя отяжелелой и сонной. Ночные зарницы, мерцавшие на севере, не приносили гроз. Не спадала жара, не шли дожди.

Четыре ночи спустя я лежала на тюфяке рядом с очагом — угли я разровняла, чтобы жар был слабее. Мне снился сон.

Во сне я спала в хижине у реки, где жила когда-то с матерью и маленьким Ареном. Струилась прохладная тишина, слышалось журчание реки, бегущей по камням.

Мать подошла ко мне — красивая, с гладко расчесанными волосами, лежащими по плечам.

— Проснись, Чайка, — ласково сказала она. — Пора вставать.

— Зачем? — спросила маленькая я.

— У меня есть для тебя дело. Просыпайся, детка.

— Еще ведь не утро…

— Да. Но к утру ты должна быть у изгиба дороги. Вставай, Чайка, пойдем со мной. — Она улыбнулась, и я протянула ей руку.

От прикосновения ее пальцев я пробудилась.

Рассвет еще даже не брезжил — небо только-только начинало светлеть. Сотис стоял в зените на черном небе, резкий и блестящий, как клинок, — звезда, сиявшая в ночь моего рождения.

Воздух был прохладным.

Я встала.

Тихо похрапывала Долкида.

Внезапно я ощутила прилив сил. К восходу солнца мне нужно быть у изгиба дороги.

Я накинула черный хитон и заколола волосы. Хотела было связать их на затылке, но медные булавки оказались зажаты в руке, и я уложила волосы высоким узлом, как в праздник. Нашла алебастровые горшочки. Хотя в пещере было темно, краски я знала по запаху, а передвигаться без света я давно привыкла. Лицо — белое как кость, глаза и губы обвести угольно-черным. Меня будто что-то подталкивало. Скорее. Скорее. Когда взойдет солнце, надо быть у изгиба дороги.

Черный мешочек я привязала к поясу — прислужницы у меня нет. Алебастровые горшочки, кисточка, серебряное зеркало. Глиняные сосуды с травами для жаровни. Словно отправляюсь в Пилос. Словно нам с пифией надо в дорогу и я должна нести ее вещи.

Скорее. Скорее.

Набросить на плечи тончайшее покрывало — самое лучшее, надеваемое только в праздник Сошествия.

Скорее. Скорее.

Небо делалось серым. Я выскользнула из святилища, торопливо ступая по толстому слою кипарисовых игл, и поспешила вниз. Гора застыла в безмолвии, не слышалось ни звука.

К изгибу дороги я поспела раньше солнца. По небу разливалось серебро, занимался еще один жаркий день.

Присев у дороги, я отпила воды из бурдюка. Позади меня, за горами, небо окрашивалось розовым — разгорался восход.

Солнце, еще не добравшись до ближних скал, бросило длинные тени гор на равнину, на извилистую реку. Серебристая гладь моря засияла как зеркало.

Освещенные ярким утренним солнцем, к Пилосу подходили девять черных кораблей.

В Ее руке

Глядя на приближающиеся корабли, я не проклинала свою неспособность бегать. Я проклинала свою неспособность летать. Вниз к подножию горы, затем по кружной дороге и дальше вдоль широкого изгиба реки — до ворот Пилоса я смогу добраться лишь поздним утром.

Прежде я проделывала этот путь много раз. И сейчас, хоть искалеченная нога не позволяла бежать, я шла быстрее обычного.

Пыльная дорога. Ломкие высохшие цветы по обочинам.

Скорее. Скорее.

Душа моя, казалось, летела впереди меня, словно от горной дороги я взмыла ввысь стремительной чернокрылой чайкой и теперь парила, глядя на долину и реку. Вот сейчас город увидит корабли, чуть позже моего — я ведь смотрю сверху, и солнце у меня за спиной. В городе соберутся все мужчины, кто остался. Иденея нет, он с воинами грабит иллирийцев, не сделавших нам ничего дурного.

Дорога скользнула в тень деревьев, растущих вдоль реки; дохнуло прохладой. Я почти не замечала, есть ли у меня тело.

Глазами чайки я видела, как черные корабли вошли в гавань, как завязался яростный бой у пристаней, как проливается кровь на камни причала, словно жертвенное вино на празднике благословения кораблей.

Скорее. Скорее.

Хрип вместо дыхания. Взбирающееся на небо солнце. Дорога, укатанная колесницами. Где-то здесь — вот в этом самом месте — мне когда-то искалечило ногу.

Скорее. Скорее.

Я разглядела столб дыма. В Пилосе что-то горит.

Чайке ничего не стоит поймать поток океанского бриза и, развернувшись на неутомимых крыльях, сквозь дым пожара следить за битвой, что переходит уже на городскую площадь и оттуда вверх по склону холма к дворцу.

Скорее. Скорее.

Отворенные ворота. За ними — упавший воин, из самых юных. Живот распорот, внутренности вывалены наружу и местами раздавлены — наверное, катался по земле в агонии. Глаза открыты.

«Нельзя совершать кровопролитие и видеть исторгнутую кровь», — напомнила та часть меня, что звалась Линнея. Я подбежала к воину и опустилась на колени посреди лужи крови.

Его глаза расширились — перед ним стояла сама Смерть с белым лицом и прохладными ладонями. Он попытался было заговорить. Моя рука легла ему на лоб.