Читаем без скачивания Тринадцать сеансов эфиризации. Фантастические рассказы - Николай Павлов

Кощунский, действительно, был занят приведением в порядок своих многочисленных набросков и справок, перечитыванием источников и обработкой положений, долженствующих войти в его обширный и оригинальный труд под названием «Фантасмоскопия»[1].

Однажды, — это было в один из вечеров, относящихся ко времени «святок», ко времени, как известно, полному странной таинственности и фантастической поэзии, — молодой доктор сидел в своем кабинете, за письменным столом, совершенно заваленным книгами, тетрадями, заметками на мелких клочках бумаги и целыми кипами исписанных листов. Сюда, в этот роскошный кабинет, застланный пушистыми коврами и завешанный толстыми бархатными портьерами, не проникало ни одного звука уличной суматохи, веселого шума и праздничного оживления.

Кощунский работал с чрезвычайной сосредоточенностью и вниманием. Каждое слово, готовое перейти с острия его пера на белый лист бумаги, он выбирал и взвешивал, как ювелир взвешивает и сортирует алмазы. Каждое положение он иллюстрировал цитатами, ссылками и указаниями и каждую страницу трактата — блестящими афоризмами, остроумными примерами и оригинальными сравнениями.

За этой работой, в которой яркое дарование вошло в союз с упорным трудолюбием, он просидел около шести часов, не поднимаясь с места. Утомленный работой и обессиленный нервным возбуждением, он расправил свои онемелые члены и, оторвав глаза от исписанных листов бумаги, устремил беспредметный взор на противоположную стену.

На этой стене, в вычурной, резной раме черного дерева, висел великолепный портрет Кощунского, писанный художником, имя которого произносилось в то время, как синоним гениальности. Портрет отличался чрезвычайной жизненностью лица и фигуры.

В безразличной полутьме огромного кабинета, Кощунский-нарисованный казался живее Кощунского-оригинала.

Казалось, в этой комнате находилось два человека. У обоих лица смотрели с одинаковым выражением усталости в прекрасных глазах. Крепко сжатые губы имели одно и то же выражение уверенности и непреклонной решимости у обоих, и характерный подбородок, выражающий твердую волю у одного, повторялся в мельчайших чертах у другого.

Кощунский смотрел на портрет сначала рассеянно, но потом стал рассматривать его со вниманием, возраставшим все больше и больше.

— Что это? — воскликнул он, наконец. — Игра воображения? Привычка галлюцинировать? О, это было бы уже слишком, — прибавил он, содрогаясь. — Или, может быть, таскаясь по зараженным домам, я занес и сюда отравляющие организмы.

Он устремил на портрет взгляд, которым, казалось, спрашивал ответа у своего изображения.

— О, это вздор… это чистейший вздор! — вскричал он. — Портрет отличается поразительным сходством: мне прожужжали все уши, удивляясь этому сходству… Но каким же образом может стареть лицо, нарисованное на полотне масляными красками?!.. Если бы даже в последние два года я и успел постареть, то мой портрет, все-таки, должен сохранить прежнюю молодость… Откуда же эти впалые, тусклые глаза? Отчего легло на это лицо выражение такой апатии, такой холодной и пассивной покорности?.. И где же свежесть красок, так удачно передававших блеск моих глаз? Каким образом мог заостриться этот нос и побледнеть губы?

Сильной рукой Кощунский схватил со стола большой канделябр с пятью свечами и поднес его к полотну.

— Я галлюцинирую, — прошептал он со страхом. — Я галлюцинирую здесь, в своем кабинете, при полном отсутствии условий для галлюцинации. Я вижу… я до осязаемости вижу целую сеть мелких морщинок… вот, здесь, вокруг глаз… и эти две глубокие морщины около губ… Ведь это — лицо шестидесятилетнего старика. Знакомое лицо, но не мое… Оно не может быть моим ни в каком случае!.. Это — воплощение старости, с ее бессилием, злобою, завистью… Все, все, что угодно судьбе, только не старость, не слабость тела, не угасание ума!

Доктор Кощунский совсем не походил теперь на того Кощунского, который был полон сознанием своей нравственной силы и исполнен отрицанием всего, что не может быть объяснено естественным и научным путем. Теперь он не чувствовал под собой почвы, которую давала ему его теория, и отступал перед призраками, которых вызывал прежде с таким безусловным спокойствием. На лицо его лег оттенок бури, бушевавшей в его душе. Глаза ввалились почти моментально. Вокруг рта легли глубокие морщины. Краски мгновенно сбежали с его лица, и особенно резко выделилась на нем белая черта бледных, бескровных губ.

В это время Кощунский подошел к зеркалу и осветил канделябром искривленное страхом лицо, на этот раз лицо оригинала, а не портрета.

— Это — галлюцинация! — шептал он лихорадочным голосом. — Мне некогда было постареть… И, к тому же, я должен сделать еще слишком, слишком многое… О, я еще успею!.. Молодость — это сила, успех, влияние… а старость — забвение, слабость, вымороченность… И этому успеху я принес в жертву слишком многое. Я отдал ему все идеалы, все стремления молодости, все движения порабощенного сердца… Я еще успею довершить свое дело до конца… И успех не оставит своего жреца!..

Кощунский снова уселся за свой письменный стол.

— Я слишком заработался и мне следовало бы отдохнуть. Однако, было бы нелепо не воспользоваться этим странным приключением. Необходимо описать его, попытаться сделать анализ… О, я сумею проанализировать эти новые для меня ощущения лихорадочного, беспричинного страха и разобраться в хаосе этих ужасных мыслей.

Бледный, с прилипшими ко лбу, мокрыми от нота волосами, Кощунский принялся за работу, трясясь, вздрагивая и стуча зубами от ощущения внутреннего холода, источником которого могла служить столько же лихорадка, сколько ощущение смертельного страха.

IX

Все следующее утро двери кабинета в квартире доктора Кощунского были заперты изнутри. Часовая стрелка приближалась уже к цифре и, а двери не отворялись. На осторожные и почтительные оклики в кабинете никто не отзывался. Многочисленная и великолепно выдержанная прислуга доктора, после продолжительного совещания сначала между собой, а потом и с посторонними, решилась дать знать, кому следует, что у них в квартире совершилось что-то недоброе. Прошел еще час. На громкие крики и стук в двери по-прежнему не было никакого ответа. Тогда двери были выломаны.

В кабинете нашли целые вороха исписанных листов и отдельных клочков бумаги. По столам были разбросаны книги. Все остальное в комнате находилось в порядке. Хозяина кабинета в нем не было.

Очевидно, в квартире доктора не случилось ничего особенного. Нельзя было заподозрить здесь какого-либо преступления и, тем менее, самоубийства. Довольно большие суммы денег лежали незапертыми в ящиках бюро; драгоценные вещи также находились в полной сохранности; даже платье, в том числе все теплые и меховые вещи, находилось на своих местах; мебель и вся великолепная, снабженная тысячью мелочных украшений, обстановка была в полном порядке и не носила следов какого-либо особенного движения в комнате. Мысль о самоубийстве совершенно исключалась отсутствием всяких признаков этого последнего акта человеческой драмы. Не находилось ни писем, ни записок, ни завещания, не говоря уже об отсутствии трупа; при том же все наличное оружие доктора Кощунского, по удостоверению всей прислуги, находилось на своих обычных местах. Словом, и в кабинете, и во всей квартире все было в безусловном порядке; не могли найти только владельца этой квартиры.