Читаем без скачивания Серапионовы братья. 1921: альманах - Всеволод Иванов

Идет она березняком, боярышником — тупой запах его за платье цепляется, в волос лезет. А перед глазами дорога — убогая, тонкая, как киргизы те на арбах, голодные.

Цепляются мысли за дорогу, как чертополох за колеса, сердце в горькой и едучей полыни сохнет:

— Господи…

Идет Аксинья, томится.

— Господи! Может, и твой глаз спален, как эта вот степь-то? а?.. В городах-то, бают, землю гложут, камень, сухой да твердый…

Видится ей: будто по камню голому, сухому человек бредет малюсенький, хлипенький, шатается под ветерком. И нету силушки у него нисколько. Жалко тело его немощное, близкое, блаженненькое…

— Пошто так-то, Господи?.. Здесь-то эвон на полземли распахнуло хлебами-то… Через леса прут, пашня ён мала… А людям жадно, все жадно… Ханство ты наше окаянное!..

…Курчавый один только, красным лампасом штанину окрасив, изогнулся, стоит поодаль, киргизам ломти широкие бросает. А глаз у курчавого голубой, жалобный…

Идет Аксинья, под кусты склоняется.

Пахнет боярышник ее сердцем, ее тоской, а лога жадные влажно дышат, прижимают к себе травы, колки березовые, чудесные подарочные грибы…

Пьет сердце и он, курчавый. И еще дорога, попираемая травами. И пески с голодными киргизами, а больше всего он — город, — хилый и жалкий младенец…

Прижала бы его к груди, полюбила бы тоненького, немощного. Плакал бы он от радости. Ведь тело у нее пышное, горячее, разве слезой своей потушишь его полыханье?.. А руки тонусинькие, как камышики, а голосок заливной, стонет…

А то зачем же одной млеть? Быть бы ей твердо и властно на плодоносной земле. С земли и с людишек, не слушающих земли, дань брать.

Идет Аксинья, плачет:

— Господи! Может, и твой глаз спален, не видишь!.. Где они, очи твои, Господи!

Обнимает трава-лепетун ноги. Обнимает голову боярышник, ягоду тяжелую и мягкую на темя роняет. Утки крякают в травах.

— Спален, может, Господи?..

Молчит Господь, онемел. Непонятно глух. И только лога говорят слова жадные и немилые.

Встретил курчавый Аксинью за селом, глаз его голубой плывет, тает в небе.

— Гуляете, Аксинья Семеновна?

— Скотину сбираю…

Стоит он у боярышника, куст тоже курчавый — ягода мягкая… «А какие у курчавого губы?..»

Потупилась Аксинья, а потом подняла неспешно глаза, темно на душе стало у курчавого, темно и жутко, как в самом темном логу.

И разошлись они — она в лога, он в село.

А на другой раз — сел напротив, в травы и как зацвел весь-белый мак, а руки-сучья кедровые не прячет.

— Торгуют? — спрашивает, на губах хмель — не то смеется, не то завидует.

— Наши-то?

— Ну?

— В городе, меняют.

— И Петр?

Вспомнила она Петра — его черной земли бороду. Ноги тяжелые, мутные, как деревья, шагают. И на груди как после надсады… и на память дед Емолыч, хан казанский…

Хохочет курчавый.

— Что ты, Александр Григорыч?

— Чудной народ, прямо не поймешь!

Аксинья говорит:

— У меня душа гниет, Александр Григорыч, и не пойму никак…

— В хозяйстве непорядок?

— Да нет!..

— Бабушка, Фекла-то, должно, стерва?

— И она ничо.

— Пошто, а?

— Болит, места нету… Не найду…

Курчавый, ухмыльнулся и ногой пошевелил.

— Это бывает…

Пошло у него лицо ходуном. Еще руки затряслись, помокровели губы.

Положил руку свою к ней на колены, обратно взять сил нет…

…А потом так же, как и Петр, брызгая слюной, давил и мял ее тело. И так же, как Петр, откинулся прочь, потно задышал в небо.

…Сорвала Аксинья пучочек травки и легонько на глаза ему положила.

Горячий у ней голос — радость тушит его — ничего не выскажешь.

— Трава-то, вишь… сохнет…

Курчавый утомленно повернул лицо набок и сронил траву.

— Листопад, потому оно и…

Вздохнула Аксинья, глянула из лога вверх, по скату. Травы вновь по-весеннему подымаются, хоть опять коси. За небо березка уцепилась, дрожит.

— Пойдем мы, Сенька, с тобой!..

— Куды?

— Жадный народ, боюсь я!.. душа у меня гниет… Не могу, уйдем… а ты добрый…

Поднялся курчавый, расставил ноги так же, как расставляет их Петр. Медленно опуская голову, сказал спокойно:

— Ты коли с мужика, плюнь. А бить будет, уйти от него завсегда можно, ноне закон легок. Ехать-то, конешно, можно, а куды?.. Некуда ехать, да!..

Погладил шею, сплюнул:

— Ты вот у мужика спроси: у него на пригоне сутунки валяются, не продаст ли?.. Рубить народу не найдешь, да нонче какой работник пошел, знаешь сама…

— Не пойму я тебя, Сеньша, ну?..

— Дом рубить буду!

И тут от слов тех опять накатилось под душу, затомило тело. Забилась опять внутри — горящая береста — сердце. Вскрикнула; полоснулась душой она:

— А киргизы-то?.. Сеньша!.. Киргиз-то кормил?

Захохотал курчавый:

— С киргизами-то, Аксинья, потеха-а!.. Дай, маракую, покормлю их всласть, наголодались. Взял я у матери булки-то и давай их напихивать. Лопай! И верна, ведь трое подохли… Обожрались, немаканые, а?.. — Заглянул ей в темный — как глубокий лог — глаз и ничего, не дрогнул. — Завтра у меня гости будут, воскресенье… Ты в понедельник сюда приди. Ладно?

Ушел курчавый.

…Ударилась она в землю, заголосила.

Чертополох попал под грудь, переломился. Отдернулись под телом травы, и, хрустя, как травы, ломалось в груди…

А сумрак зеленый нашел лога. Убрал травы, тупо пахнувший боярышник и одинокую хилую заглоданную травами дорогу через лога, на юг…

ЕЛИЗАВЕТА ПОЛОНСКАЯ

«Сухой и гулкий щелкнул барабан…»

Сухой и гулкий щелкнул барабан,Завыла медь в изогнутое горло,И топотом неисчислимых странОтветили чудовищные жерла.Конца не будет. Новые опятьПридут за мертвыми живые люди,И станут дети мирно засыпатьПод громыханье дальнее орудий.Веселые и дерзкие годаОставшимся достанутся на долю:Разрушенные битвой города,Окопами раскопанное поле.Они увидят землю вдоль и вдальИ наконец доподлинно узнают,Как черен хлеб, как солона печаль,Как любят нас и как нас убивают.

«На память о тяжелом годе…»

На память о тяжелом годеУстанови себе, народ,Семь дней на память о свободеИ передай из рода в род!

Разделишь хлеб скупою мерой;От редких крох очистишь нож;В печи остылой пепел серыйВ который раз перевернешь.

И, как голодного волчонка,Накормит сумрачная матьКуском припрятанным ребенка,Чтоб все исполнилось опять.

И пусть, огней не зажигая,В дому, на площадях народСледит, как сходит тьма ночная.И в долгом мраке утра ждет.

МИХАИЛ СЛОНИМСКИЙ

РВАНЫЕ ЛЮДИ

За окном ночь. В ночь светит свеча.

Да. Так. Сначала разграбили усадьбу, потом пришли с повинной, выбрали командующим и сказали, что лучше смерть, чем коммунизм. Проведали, что два эшелона красноармейцев прибыло в уездный город. Проведав это, разошлись по избам.

Красные знают, что во главе восстания стоял он, поручик Жарков. Он — главный виновник. Только его одного ждет расстрел.

Да. Так. Все люди — предатели. И жить не стоит. Не стоит бежать. Бежать некуда. Бежать надоело. Нельзя всю жизнь бежать.

Поручик Жарков сидел у окна и глядел в окно. За окном была ночь, и свеча слепила глаза.

Большая семья, богатая усадьба, лицей, Павловское училище, война. Потом революция — и все разрушено.

Отец расстрелян, мать умерла, брат — в добрармии, товарищи исчезли с глаз почти все. Трое-четверо только в Москве таких же, как и он.

А лучший друг камер-юнкер Туманов ездит в собственном поезде. Лучший друг камер-юнкер Руманов — коммунист.

Поручик смотрел в окно. Ночь убегала в поле, в лес, и заря была светлее свечи.

Стук копыт в такт стуку сердца. Это они. Опять тихо. Неясный, как раннее утро, говор. Хочется спать. Опять стук копыт. Это они. Им указали, где он.

— Эй! Отвори!

— Отворено!

В комнату вошли красноармейцы — и лица у них были пасмурны, как раннее утро. Вошли красноармейцы — и комната сразу показалась тесной и маленькой.

Красноармейцы больно стянули веревками руки за спину. Ругаясь и толкая винтовками, вывели во двор. Один задел штыком за плечо, из плеча потекла кровь.

— Эй, ты! Это уже лишнее! Нужно перевязать.

— Зачем? Все равно же…

Приторочили к седлу — и снова тихо в деревне. Разведчики захватили главаря восстания.