Читаем без скачивания Сестра - Луиза Дженсен

– Грег.

Он резко оборачивается. На лбу у него пульсирует жилка.

– Где моя дочь, черт подери?

– Я ее не привела. – Ледяная вода струйками стекает за шиворот, и футболка прилипает к спине.

Грег бросается вперед, занося кулак. Я вздрагиваю, ощущая слабость и дрожь в ногах. Думаю об Эмили, как она высовывает кончик розового язычка между зубами, когда сосредотачивается на рисовании.

– Если не позволите мне ее увидеть, Грейс, клянусь, вы пожалеете. – Он крепко стискивает зубы.

– Вы действительно хотите, чтобы она увидела вас в таком виде? – Мой голос звучит сдержанно, противореча страху.

Его рука застывает в воздухе, а наши взгляды встречаются. Рокочет отдаленный гром. Ноги у Грега подгибаются, и он падает на колени, лицо его красно от дождя и раскаяния. Дрожащими руками он прикрывает глаза.

– Я скучаю по ней. Скучаю по ним обеим, так сильно. – Он опускает лоб к земле, словно обращаясь к Богу, который его не слушает.

Я касаюсь его плеча, не зная точно, то ли пытаясь успокоить Грега, то ли придать уверенности себе.

Он поднимает голову и смотрит на меня налитыми кровью глазами.

– Не могу справиться с болью, которую причинил.

Но он может. Нам всем приходится справляться с последствиями наших поступков, не важно, насколько они тяжки. Я знаю это лучше кого бы то ни было.

– Пожалуйста. Позвольте мне ее увидеть, Грейс.

– Не могу.

– Тогда я заставлю вас пережить то же, что переживаю сейчас сам. Как вам это понравится?

Лин становится в очередь за напитками, а я захватываю столик у окна. Разматываю шарф и скидываю пальто. На мне спортивный костюм Ханны. Моя вымокшая детсадовская форма лежит скомканная в багажнике машины. Я откидываюсь на спинку кресла-бочонка и соскальзываю по сиденью из кожзаменителя. Мимо окна суетливо спешат толпы людей, и мне интересно, куда они идут: домой, забрать детей, а может, на встречу с возлюбленными? Ноги шлепают по мокрому тротуару, дрожащие тела упакованы в застегнутые на молнии пальто и куртки, шарфы намотаны плотнее обычного. Прогноз погоды пока не предсказывал снега, но январский воздух кусается.

Через дорогу, под фонарем, стоит одинокая фигура: черное пальто с теплой подстежкой, поднятый капюшон, лица не видно. Человек смотрит прямо в окно кафе. На меня? Я с неудовольствием поеживаюсь в кресле и отворачиваюсь, но, когда снова смотрю в ту сторону, фигура по-прежнему там стоит. По-прежнему неподвижно. По спине у меня начинают бегать мурашки, как в воскресенье, когда неизвестная машина остановилась возле моего коттеджа.

– Вот. – Лин со стуком ставит на стол кружки с дымящимся шоколадом. По стенкам кружек стекают сливки, и она облизывает пальцы.

– Видишь ту фигуру через дорогу?

– Где? – Лин без очков и потому щурится.

– Там. – Я встаю и прижимаю ладони к окну. Лоб тоже касается стекла, и оно туманится под моим дыханием. Я поворачиваю к ней голову: – Видишь?

Лин надевает очки и становится рядом со мной. Наморщив лоб, она вглядывается в темную улицу.

– На кого смотреть, Грейс?

Я снова поворачиваю голову к окну, но фигура исчезла, и я спрашиваю себя, была ли она там вообще.

– Не важно. Видимо, это Грег выбил меня из колеи. Спасибо за шоколад. – Я сажусь и придвигаю к себе кружку, едва слушая Лин, которая подробно пересказывает какую-то путаницу с заказом. Мой взгляд снова притягивается к улице за окном. Той фигуры там определенно больше нет, и я ругаю себя за паранойю. После смерти Чарли мои чувства обострились. Удивительно, как многогранно горе: слезы и печаль, замешательство и гнев. Я открываю пакет с мини-кексами, вытаскиваю один и откусываю кусочек. Эйфория от «быстрых углеводов» начинает восстанавливать энергию, которую выпил из меня сегодняшний день.

– Что за день! – Лин выковыривает из кекса шоколадные крошки и отправляет их на язык.

– По крайней мере Эмили не пострадала.

Я отыскала в книге номеров экстренной связи телефон сестры Грега, и та пришла его забрать. Несмотря на дикую выходку, я не считала, что его стоило арестовать. Я знаю, каково это, когда чувство вины сидит в тебе и ест изнутри. Тупая боль, которая никогда полностью не уходит. Грег – человек, такой же несовершенный и раскаивающийся, как все мы. А кто не совершает ошибок, не так ли? Только некоторые ошибки труднее простить.

– Как ты думаешь, Сара примет его обратно? – спрашивает Лин.

Я пожимаю плечами и, собрав ложкой сливки, отправляю их в рот, наслаждаясь бархатистой сладостью, пока они растворяются на языке.

– Как же хорошо посидеть, – говорит Лин. – Я так много танцевала на совершеннолетии племянницы Стива в субботу, что натерла волдыри. Жаль, тебя не было.

– Я знаю. Просто…

– Слишком скоро после Чарли. – Лин похлопывает меня по руке, достает новый кекс и откидывается в кресле.

Прошло уже больше пяти месяцев, и я стараюсь перестроить свою жизнь. Иногда мимолетно чувствую что-то близкое к нормальному состоянию, но я еще не готова танцевать, как бы я ни ценила старания Лин куда-то меня вытащить. Я пытаюсь впустить людей обратно в мою жизнь, благодарная, что они до сих пор здесь. Я обособилась после похорон Чарли – просто не могла вырвать себя из постели. И только на мой двадцать пятый день рождения, когда бабушка и дедушка стояли у моей кровати с фальшивыми улыбками и подарками в ярких обертках, я по-настоящему заметила тревогу на их лицах. С того дня я начала по частям собирать себя. Я говорю себе, что справляюсь, но это не так. Не очень-то мне это удается. Заберите у меня снотворное, и я снова развалюсь на кусочки.

– Бабушка видела Лекси, маму Чарли. Она хочет меня видеть.

– Зачем?

– Не знаю. Полагаю, есть только один способ выяснить.

– Удачная ли эта мысль? Она вела себя ужасно по отношению к тебе, Грейс. Выгнала с похорон твоей лучшей подруги.

– Я знаю, но она мать Чарли, и у нее больше никого нет. Мне действительно надо проверить, все ли у нее в порядке. Вероятно, она хочет извиниться.

– Возможно, – говорит Лин. Но вид у нее неуверенный, как и у меня.

В стиральной машине крутится моя форма, а я проделываю дырки в пластиковой упаковке с рыбным пирогом, который нашла на дне морозилки. Я собиралась пройтись по магазинам, но события с Грегом и ощущение, что за мной следят, выбили меня из колеи, и, расставшись с Лин, я сразу отправилась домой. Ставлю пирог в микроволновку и наливаю в бокал немного вина. У Дэна футбольная тренировка в понедельник, после нее он всегда ужинает в баре. Он прислал мне эсэмэску, что нашел свой телефон; я рада, что мы сразу же не купили новый. Сейчас поем и пораньше лягу спать.

Я перебираю музыкальные альбомы, стараясь найти такой, чтобы соответствовал сегодняшнему дню. Телевизор редко включается, когда Дэна нет дома. Я опускаю на пластинку граммофонную иглу и слушаю предшествующий пению треск. Элла Фицджеральд вполголоса напевает песню «Ненастная погода», я и сама стосковалась по ясной погоде в моей жизни. Хотя еще рано, я надеваю пушистую пижаму из шерстяной шотландки, о которой Дэн говорит, что в ней я похожа на медвежонка Руперта из детских комиксов. Розовый конверт Чарли стоит между прикроватной лампой и стопкой книг, которые мне надо прочесть. Я осторожно беру письмо, точно оно может взорваться, отношу вниз и, пялясь на него, ем пирог из замасленного пластикового контейнера, чтобы не мыть посуду. Мне любопытно узнать, что написала Чарли, но в то же время не хочется вскрывать письмо, потому что я страшусь эмоций, которые оно может породить. Это будет последнее новое воспоминание о Чарли. Как только я его вскрою, у меня уже не останется о Чарли ничего, кроме старых воспоминаний.

Я ставлю поднос на пол, закидываю ноги на диван и растягиваюсь на нем, прикрыв ноги лоскутным покрывалом. Осторожно взяв письмо двумя пальцами, вскрываю конверт.

Глава 7

Прошлое

– Нарциссы уже всходят.

Дедушка мыл руки на кухне, а бабушка вытирала брызги воды с кранов из нержавеющей стали посудным полотенцем с надписью «Обожаю Париж». Она никогда не была во Франции, вообще никогда не покидала Англию, но питала слабость к посудным полотенцам и всегда покупала их, когда ходила по магазинам, часто приобретая кому-нибудь в подарок. У нее был полный ящик полотенец с изображениями мест, где она никогда не бывала. Не то чтобы я сама бывала за границей, но в тринадцать лет считала, что впереди у меня еще масса времени.

Я сидела за сосновым кухонным столом, прижавшись к буфету, набитому синей и белой фаянсовой посудой. От большого куска лимонного кекса осталось несколько крошек, и я, отодвинув тарелку, придвинула стопку фотоальбомов.

Раскрылись коричневые измятые страницы. Сердце закололо, и я прижала руки к груди. Семейные фотографии моей не существующей больше семьи – у меня при виде их всегда перехватывало дыхание. Я всячески старалась избегать этого испытания, но сегодня нужно было отобрать несколько фотографий для школьного проекта. Дедушка стоял сзади, положив руки мне на плечи, пока я молча листала страницы. Я водила пальцами по лицам. Мы выглядели как обычная семья: мама, папа и я. Рождественские коробки с конфетами и летний отдых на пляже с песчаными замками. Когда-то мы были обычной семьей. Сейчас мне этого не хватало. Я задержалась на фотографии, где я стою между мамой и папой на пляже, и они, улыбаясь, гордо держат меня, словно выигранный трофей, а ветер треплет их волосы. Мне, наверное, года два, по подбородку стекает мороженое, и я протягиваю вафельный рожок в сторону фотокамеры. Снимок так хорошо ухватил момент времени, что я буквально ощущала солнце, видела разбивающиеся волны, слышала чаек. Ощущение дома. Было еще зернистое фото, где мы с папой сидим за завтраком, а перед нами кружки с горячим шоколадом и шапкой взбитых сливок и зерновые хлопья. Папа готовил для меня настоящий горячий шоколад. «Никакой порошковой дряни для моей девочки». У него была специальная кастрюлька, только для молока, и он долго размешивал в ней куски шоколада «Кэдбери», пока молоко не становилось густым и коричневым.