Читаем без скачивания Изгнанник - Джозеф Конрад

— Ты поможешь Олмэйру в торговле, если захочешь, — продолжал Лингард, — хотя бы для того, чтобы убить время, пока я не вернусь. Недель шесть, не больше.

Сырые паруса шумно трепетали над ними в первом дуновении легкого бриза; потом, когда посвежело, бриг повернулся к ветру и затихшие паруса тихо легли на стеньгу. Помощник капитана не громко, но отчетливо произнес на темных шканцах:

— Вот и бриз. Какой курс, капитан Лингард?

Глаза Лингарда, раньше устремленные вверх, скользнули по сгорбленной фигуре человека, сидящего на светлом люке. Он на мгновение как будто задумался.

— Норд, норд, — сказал он с раздражением, как бы недовольный собственной мыслью. — И поторопитесь. Каждый порывчик ветра стоит денег в этих морях!

Он заснул, слушая скрип блоков и потрескивание бейфутов, пока брасопили мачты. Паруса были поставлены и люди снова посланы на брашпиль, а он все еще стоял, погруженный в думы. Он очнулся только тогда, когда босой матрос молча проскользнул мимо него, направляясь к штурвалу.

— Лево руля! Лево на борт! — грубым морским голосом сказал он матросу, лицо которого вдруг возникло из мрака в круге света, отбрасываемого кверху лампами нактоуза.

Якорь был принайтовлен по-походному, реи обрасоплены, и бриг начал тихо выходить с рейда. Море проснулось, рассекаемое острым водорезом, и тихо зашептало скользящему кораблю томным и журчащим шепотом, которым оно иногда говорит с теми, кого оно любит и лелеет. Лингард стоял с довольной улыбкой у гакаборта и слушал, пока «Искра» не поравнялась с другим единственным судном, стоящим на якоре.

— Смотри, Виллемс, — позвал он, — Видишь этот барк? Это арабское судно. Европейцы большей частью уже отказались, но этот молодец часто идет у меня в кильватере, надеясь вытеснить меня из того местечка. Но пока я жив, этого не будет. Знаешь, Виллемс, я принес процветание той стране. Я усмирил их распри, и они все выросли у меня на глазах. Теперь там мир и счастье. Таким хозяином, как я, там никогда не будет его нидерландское превосходительство в Батавии, даже если какая-нибудь праздная канонерка и наткнется наконец на эту реку. Я не хочу пускать туда арабов с их ложью и интригами. Я не допущу этой ядовитой породы, если даже это будет стоить мне состояния.

«Искра» медленно прошла на траверсе барка и начала уже оставлять его позади, когда на юте арабского судна вдруг появилась белая фигура и раздался голос:

— Привет радже Лауту!

— Вам привет, — ответил Лингард, справившись со своим недоумением. Затем, с мрачной улыбкой, он повернулся в Виллемсу.

— Это голос Абдуллы. Удивительно вежливым он стал. Что бы это могло значить? Такая же у него и наглость. Все равно! Ни его вежливость, ни его наглость меня не трогают. Я знаю, что этот молодец снимется с якоря и кинется за мной вдогонку. Мне это безразлично! Я обгоню все, что только плавает в этих морях, — добавил он, окидывая горделивым и любящим взглядом высокие и изящные мачты брига.

V

— Это было начертано у него на челе, — сказал Бабалачи, подбрасывая веток в костер, возле которого он сидел на корточках, и не глядя на Лакамбу, лежащего, опершись на локоть, по ту сторону огня. — У него на челе было написано, когда он родился, что он кончит жизнь во мраке, и теперь он похож на человека, идущего темной ночью с открытыми глазами, но ничего не видящего. Я знал его хорошо, когда у него были рабы, и много жен, и много товара, и торговые прау, и прау для боя. Да! Он был великим бойцом в дни, когда дыхание всемилостивейшего еще не потушило света в его глазах. Он был паломником и наделен многими добродетелями. Он был храбр, его рука была открыта, и он был великим пиратом. Много лет он предводительствовал людьми, пившими кровь на морях; первый в молитве и первый в бою! Разве я не стоял за ним, когда его лицо было обращено к западу? Разве я не глядел вместе с ним на корабли с высокими мачтами, горевшие прямым пламенем на тихой воде? Разве я не следовал за ним темными ночами среди спящих людей, которые просыпались только затем, чтобы умереть? Его меч был быстрее небесного огня, он разил раньше, чем успевал сверкнуть. Ай, туан! Да, это были дни, и это был вождь тогда, и сам я был моложе.

Он с угрюмым сожалением покачал головой и снова подбросил веток в огонь. Вспышка пламени осветила его широкое, темное, рябое лицо, на котором его большие губы, вымазанные соком бетеля, походили на глубокое кровавое отверстие свежей раны. Отсвет костра ярко блеснул в его единственном глазу, придав ему на миг свирепую живость, которая погасла вместе с недолговечным пламенем. Быстрыми движениями обнаженных рук он собрал угли в кучу, затем, вытерев горячую золу об юбку — его единственную одежду, обхватил свои тонкие ноги переплетенными пальцами и положил подбородок на поднятые колени. Лакамба слегка шевельнулся, не меняя положения и не отводя мечтательно неподвижных глаз от тлеющих углей костра.

— Да, — однозвучно продолжал Бабалачи, — да. Он был богат и силен, а теперь живет подаянием: старый, слабый, слепой, без друзей, кроме дочери. Раджа Паталоло дает ему рис, а бледная женщина — его дочь — готовит ему его, потому что у него нет раба.

— Я видел ее издалека, — пробормотал Лакамба презрительно. — Сука с белыми зубами, вроде женщин из оранг-путиха.

— Так, так, — согласился Бабалачи, — но ты не видел ее вблизи. Ее мать была женщиной с запада, багдадской женщиной с закрытым лицом. Теперь она ходит с открытым лицом, как наши женщины, потому что она бедна, а он слеп, и никто никогда не подходит к ним, разве только за заговором или молитвой, и то спешат уйти, опасаясь его гнева и руки раджи. Ты никогда не был на том берегу реки?

— Давно не был. Если я пойду…

— Правда, правда! — перебил его Бабалачи. — Но я часто хожу один, — для твоей пользы, — смотрю и слушаю. Когда настанет время; когда мы вместе пойдем к усадьбе раджи, мы войдем — и останемся.

Лакамба сел и мрачно посмотрел на Бабалачи.

— Это хорошо повторить раз, ну два раза, но когда это слышишь слишком часто, это становится глупо, как лепет ребенка.

— Много, много раз видел я тучи на небе и слышал завывание ветра в дождливую пору, — сказал внушительно Бабалачи.

— А где же твоя мудрость? Она, должно быть, осталась с ветром и тучами прошлых дней, я не слышу ее в твоих речах.

— Вот слова неблагодарного! — воскликнул Бабалачи с внезапным ожесточением. — Поистине наше спасение только в нем, в всемогущем, в возносящем тех…

— Тише! Тише! — проворчал встревоженный Лакамба. — Это ведь только дружеский разговор.

Бабалачи вернулся к прежней позе, бормоча что-то про себя. Немного погодя он начал опять, возвышая голос:

— С тех пор как раджа Лаут оставил другого белого человека в Самбире, дочь слепого Омара Эль-Бадави говорила не только моим ушам.

— Вряд ли белый человек стал бы слушать дочь нищего, — усомнился Лакамба.

— Ай! Я видел…

— Что ты видел? Одноглазый! — презрительно воскликнул Лакамба.

— Я видел, как чужой белый человек шел по узкой тропинке, когда солнце еще не успело высушить росу на кустах, и я слышал его шепот, когда он через дым утреннего костра разговаривал с той женщиной, у которой большие глаза и бледная кожа. Женщина телом, но мужчина сердцем! Она не знает ни страха, ни стыда. Я слышал и ее голос.

Он два раза с мудрым видом кивнул Лакамбе и предался молчаливым размышлениям, устремив свой одинокий глаз на прямую стену леса на том берегу. Лакамба лежал молча, глядя в пространство. Под ними река Лингарда тихо плескалась между свай, поддерживающих бамбуковую пристань маленькой сторожки, возле которой они лежали. За сторожкой тянулось давно заброшенное рисовое поле; с трех сторон оно было окаймлено непроходимой чащей девственного леса, а четвертая сторона переходила в илистый берег реки. Не чувствовалось ни малейшего дыхания ветра ни на земле, ни на реке, но высоко, в прозрачном небе, маленькие облака неслись мимо луны, то показывающейся в серебристом сиянии, то прячущей лицо в черном мраке. Порой, далеко, на середине реки, выскакивала рыба с коротким всплеском, самая отчетливость которого показывала всю глубину царящего кругом молчания, сразу поглощавшего мимолетный звук.

Лакамба задремал, но бдительный Бабалачи сидел задумавшись. Луна, продолжая утомительный и безмолвный путь, достигла наибольшей высоты и, казалось, повисла без движения над их головами. Бабалачи раздул костер и разбудил товарища, который сел, зевая и дрожа, с видимым неудовольствием.

Бабалачи снова заговорил голосом, похожим на шепот ручья, текущего по камням. Лакамба слушал молча, но внимательно. Это были местные честолюбцы, здешние цыгане, малайские авантюристы. В первые годы поселения, еще до того, как правитель Паталоло стряхнул власть султана Коти, Лакамба появился на реке с двумя торговыми суденышками. Он был разочарован, найдя некоторое подобие организации среди поселенцев различных рас, признающих нетяжкую власть старого Паталоло, и был настолько неполитичен, что не скрыл своего разочарования. Он объявил, что он человек с востока, из тех стран, где нет власти белых, что он из угнетенного племени, но княжеской крови. И действительно, он очень походил на изгнанного князя. Он был недоволен, неблагодарен, беспокоен, полон зависти и готов к интригам, с громкими словами и пустыми обещаниями на устах. Он был упрям, но воля его состояла из мимолетных побуждений, слишком коротких, чтобы когда-нибудь привести его к цели его стремлений. Принятый холодно подозрительным Паталоло, он расчистил, не спрашивая разрешения, кусок земли на хорошем месте в четырнадцати милях от Самбира, вниз по реке, и построил там себе дом, обнеся его высоким частоколом. Устроившись на новом месте, Лакамба принялся за интриги. Ссора между Паталоло и султаном Коти была делом его рук, но не привела к ожидаемому им результату, так как султан находился слишком далеко, чтобы быть в состоянии в достаточной мере поддержать его. Разочаровавшись в этом замысле, он быстро организовал восстание бугийских поселенцев и осадил старого раджу в его ограде с великим шумом и немалыми надеждами на успех; но тогда на сцене появился Лингард с вооруженным бригом, и волосатый палец старого моряка, погрозив Лакамбе, укротил его воинственный пыл. Никто не желал сталкиваться с раджой Лаутом, и Лакамба, немедленно смирившись, превратился в полуземледельца, полуторговца. По-прежнему верный своей роли претендента на престол, он не признавал установленных властей, угрюмо ответив посланцу раджи, требовавшему налог с обрабатываемого поля, что раджа может сам явиться за ним. По совету Лингарда, Лакамбу оставили в покое, несмотря на его своенравие; и довольно долго он жил спокойно среди своих жен и приверженцев, лелея непрестанную и необоснованную надежду на лучшие дни, которая, по-видимому, обязательна для каждого изгнанного величества.