Читаем без скачивания Река на север - Михаил Белозеров

— Я пьяна... — призналась Гд. — Ага?

— Иногда это с каждым случается, — сказал Иванов.

Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.

— Хм! — Она еще могла иронизировать, это иногда спасало их отношения. — Бросил бы ты меня, ... — она добавила уничижительное слово и выжидательно замолчала.

— Очень точно, — не удержался он.

Не надо было этого делать, хотя бы из-за уважения к ней, к их многолетней дружбе.

— Не бойся... — жалко и бессмысленно улыбнулась.

Ресницы обиженно дрогнули. Он тихо выругался. Сегодня ей хотелось чувствовать себя униженной. Но после пятой рюмки она иногда становилась агрессивной, и с ней надо было уметь ладить.

— Я давно тебя бросил, — сказал он и пожалел как о свершившемся деле.

— Повтори, мне послышалось? — Она оторопела. Ей желалось услышать другое.

— Бросил, — повторил он.

Она резко повернулась, а потом схватила его за ворот и приблизила глаза, он почувствовал запах ее пудры и то, как трещат нитки на его рубашке. У нее были сильные руки врача-практика.

— И все же?.. — глухо произнесла она.

— Ты порвешь рубашку, — напомнил он.

Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.

— Плевать!

— Пни его в мошонку, — сунулась ее подружка.

— Пошла к черту! — Она не удосужилась даже повернуться. — Вот что, — повторила она. — Не ври! Хоть сейчас не ври!

— Я тебя не учил этому, — примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, — только отпусти меня.

— Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... — Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар — громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.

"Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода", — решил он.

— Ну что мне для тебя сделать? — спросил он. — Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.

Она мотнула головой:

— Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... — она запнулась, сглатывая слезу, — инокиней...

Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.

— Глупо, правда? — спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.

— Пожалуй, тебе хватит... — сказал Иванов.

— Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... — произнесла она так, словно жертва совершилась.

"Хорошо бы..." — подумал Иванов.

— А ты знаешь, как это делается? — голос ее сделался мстительным.

— Нет, конечно, — ответил он, вздохнув.

Она перестала плакать.

— Розгами...

Он тихо засмеялся.

Человек рядом удивленно взглянул на них.

Подружка Гд. весело пояснила:

— После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... — Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.

Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.

— Ну-у... вот видишь... — примирительно сказал он, — вовсе не обязательно... — он не добавил слова "плакать", — не обязательно всех ругать.

— Прости, — попросила она, — прости меня...

"Сколько это еще продлится?" — устало подумал он.

Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: "Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!" Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле "чижика-пыжика". Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.

— Вы спрашиваете, свинг в джазе? — Саксофонист присаживался рядом.

— Я? — удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.

— Ну не вы... — согласился он устало. — Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... — заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. — Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...

— А сейчас? — покосился Иванов, ему было интересно.

Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.

— Просто вы не понимаете, — сказал музыкант. — Никто не понимает...

Артист вещал за двоих.

Какаду выкрикнул:

— Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!

Обезьяна ответила:

— Скоро они станут реликтом!

— Почему же?

— Потому что так решили клерикане!

— При этом одного не отличишь от другого!

— Только по паспорту!

— И по усам!

За сценкой последовала ламбада.

— А в промежутках надо пить? — догадался Иванов.

Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, — как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.

— Правительство выпустило черта! — верещала мартышка.

— Какого?

— Под названием "западный национализм и конституция"!

— Что у вас с глазами? — спросил Иванов.

— Не ваше дело. — Он прихлебывал водку, как пиво.

Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.

— Самый безвредный напиток, — вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.

— Не обольщаюсь, — согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня — класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже — так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, — рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, — он внушал уважение.

— Ладно, — сказал Иванов, — а приставать к чужим женщинам...

Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.

— Женщины... — сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), — разве они знают, чего им надо?

— Не знают, — согласился Иванов. — Ну и что? — Ему не хотелось уступать.

Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.

— Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... — Он закрыл один глаз и объяснил: — Когда тебе наплевать... Понимаете?

— Понимаю, — примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.

— ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!

— Здорово! — искренно сказал Иванов.

— У тебя большое сердце, — саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.

— Здорово? — переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. — Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!

Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.

— Неплохо, — кивнул Иванов, — очень звучно.

— Но никогда не можешь обходиться без них! А это? — Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. — Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?

— Правда, — кивнул Иванов. — Как собака...

— О! Потому что она не предает.

— Когда тебе хочется, — согласился Иванов.