Читаем без скачивания Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Но Елизавета не подавала и виду, что что-нибудь о них знает. Напротив, она становилась все более любезной с Шетарди. В апреле, встретив его у принцессы Цербстской, она спросила его о подробностях последней битвы между англичанами и французами и выразила надежду, что эти последние одержали победу. «Я странная союзница, – прибавила она смеясь, – но я предпочитаю следовать движениям моего сердца».[453] Увы! Лесток мог бы открыть своему другу глаза на ценность подобных уверений: немного времени спустя Елизавета спокойно сообщила лейб-медику о договоре, только что подписанном ею с Саксонским двором и косвенно вовлекавшем ее в австро-английскую коалицию. Напрасно он выходил из себя, называл Бестужевых негодяями и просил отставки: она осталась невозмутима. Впрочем, Елизавета нередко обращалась с милостивыми словами, которые расточала так легко к Тироули, и когда Мардефельд получил от Фридриха предписание держаться золотой середины между французом и англичанином,[454] этот последний сумел получше Шетарди использовать дружбу прусского посла. Договор России с Саксонией, подписанный 24 января 1744 года, повторивший их взаимные обязательства, данные в 1743 году, сам по себе не имел большего значения и в первую минуту Фридрих не придал ему никакого. Но он поневоле стал думать иначе, увидев, какую выгоду собирается извлечь из него англичанин, и на запрос Подевильса, надо ли поздравить министров Елизаветы и Августа III с заключением договора, о чем они официально сообщили Прусскому двору в апреле 1744 года, он написал на докладе министра, раздавив свое перо о бумагу: «Поздравьте этих свиней!» (Faites compliment à ces cojons.[455])

Шетарди же умел только жаловаться на бедственное положение, в которое его ставил его двор. Ему отказывали даже в портрете короля, присылки которого Елизавета продолжала ждать, и придирались к его тратам в России, в то время как прусский король советовал своему посланнику «бросать золото пригоршнями!» И это была правда! Бережливый Фридрих дошел до того, что увеличил на 2000 талеров годовое содержание Мардефельда, и объявил ему, что не будет считать денег, которые тот истратить на подкуп. С каждой депешей Фридрих все шире раскрывал свои планы. Лето не пройдет без войны, – писал он. Вероятно, она разразится в августе. И если бы Бестужев мог быть к тому времени «повален», король надеялся получить от императрицы хотя бы ее «калмыков». Много ему их не нужно! «Пристегнуть как-нибудь имя России к своей армии», – вот все, чего он желал![456]

Но жалобы Шетарди уже не достигали цели. Амло был больше не у дел. Управление иностранной политикой Франции перешло к графу д’Аржансону, герцогу Ноайлю и дю Тейлю, которым было трудно столковаться вместе; и – хотя один ум хорошо, а два лучше – они, несмотря на то, что их было даже трое, никак не могли понять то, что творится в России. Из донесений маркиза, становившихся все бессвязнее, они выносили только одно отчетливое и тревожное впечатление, – что французскую политику ведут в Петербурге к верному разгрому. И действительно, Шетарди наполнял свои депеши сведениями, не имевшими никакого отношения к делу, не смея говорить в них о том, что составляло главный предмет его забот, надежд и страхов. Он не думал больше ни о переговорах о союзе, ни о своей борьбе с Тироули, ни о том, чтобы попытать счастья возле Елизаветы. Он продолжал только бросать золото в карман ненасытного Лестока, потому что в его единоборстве с Бестужевым, поглощавшем все его силы, лейб-медик был его последним прибежищем. Исход этого единоборства, которое должно было решить судьбу и его самого, и судьбы Франции, зависел от придворной интриги, а ее нити были всецело в руках у Лестока, обещавшего довести ее до благополучного окончания.

Между тем эта интрига, едва возникнув, была уже приостановлена на полном ходу. Зоркий лейб-медик, бывший всегда настороже, успел открыть подземную мину, которую подводили под его друга, хотя тот об этом ничего не подозревал. Взвесив в уме вероятность успеха у обеих партий, Лесток счел более благоразумным не подвергать себя риску поражения и осторожно, втихомолку, отошел в сторону, заметая за собою следы. Кладя себе в карман последние французские червонцы, он уже подумывал о том, где бы ему найти теперь менее компрометирующие источники доходов. И только принцесса Цербстская, вовлеченная в борьбу Мардефельдом, продолжала волноваться и осаждала Елизавету увещаниями и мольбами, которые выводили императрицу из себя и заставляли ее желать, чтоб всей этой истории был положен скорее конец.

А подкоп быстро подвигался вперед и был почти закончен. Наконец в июне, видя нетерпение государыни, противники Шетарди решили, что наступила подходящая минута для нападения, и взорвали свою мину.

Еще во время пребывания Шетарди во Франции Бестужев старался проникнуть в тайны его переписки с Лестоком и обратился с наивной просьбой к Фридриху перехватывать в Берлине письма обоих друзей. Король, со свойственной ему колкостью, не замедлил ответить ему отказом: переписываются ли Шетарди и Лесток с согласия императрицы? Если да, то иностранный монарх не может вмешиваться в это дело; если нет, то вице-канцлер имеет достаточно власти, чтоб принять против их переписки свои меры.[457] Впоследствии Бестужеву удалось разыскать у себя в канцеляриях писца, который довольно искусно расшифровывал иностранный текст. Это был немецкий еврей – по фамилии Гольдбах. И за последние месяцы вице-канцлер ежедневно представлял императрице отрывки из переписки маркиза, очень умело выбранные и подчеркнутые: длинные страницы в русском переводе, часто неточном и искажающем подлинник, а рядом дословные цитаты на французском языке, которые особенно привлекали внимание Елизаветы. Бледнея от гнева, она читала, «что никогда нельзя рассчитывать ни на благодарность, ни на внимание столь рассеянной принцессы», и что, вследствие «ее тщеславии, легкомыслия, ее прискорбного поведения, слабости и опрометчивости, – с ней невозможен серьезный разговор».

В переписке любого другого посла Гольдбах и его начальник могли бы, конечно, сделать такие же находки. Вейч, например, писал в апреле 1743 года: «Her Imperial Majesty’s attachement to her pleasures and her neglect of all foreign concern make affairs move very slow».[458] А Мардефельд, как мы это видели, при случае высказывался еще откровеннее. Но указывая на то, что он родился подданным прусского короля, Гольдбах отказывался расшифровывать переписку Мардефельда, а для того, чтоб не копаться в депешах английских дипломатов, Бестужев имел собственные, весьма веские основания. Елизавета, правда, могла бы заподозрить точность расшифрованных отрывков, которые ей показывали.[459] Но маркиз уже надоел ей, особенно с тех пор, как появился Тироули. Самая легенда о том, что он возвел ее на престол, начинала раздражать ее: она теперь не нуждалась в подобных легендах, находя, что ее положение императрицы достаточно упрочилось и без них. Несколько лет спустя она наивно выдала это чувство недоброжелательства по отношению к Шетарди в разговоре с Иваном Шуваловым, неосторожно упомянувшим о роли французского дипломата в государственном перевороте 25 ноября. «Что ты болтаешь? – перебила его невольно Елизавета, – я уважала Шетарди, пока он был честным человеком, но он стал шельмой по отношению ко мне, и я обязана империей только Богу, моему рождению и любви моих подданных».[460] Шетарди – это было ее прошлое, прошлое, которое она охотно забывала теперь, особенно, когда говорила с Тироули. На балу, в последних числах мая, протанцевав менуэт, она перешла через всю залу, чтоб подойти к любезному и блестящему англичанину. Но не успела она сказать с ним и двух слов, как маркиз с умильным, но самодовольным лицом, бросился к ней, чтоб вмешаться в разговор. Она сейчас же круто повернулась, удалилась в свои покои и уже больше не показывалась на балу.[461] И на следующий день Бестужев нашел ее вполне расположенной к тому, чтобы выслушать его инсинуации. Она не могла более выносить ни Шетарди, ни принцессу Цербстскую. Но как отделаться от этих назойливых людей? Вице-канцлер повторил ей тогда в десятый раз то, что говорил и прежде: маркиз ничто; он не занимает никакого официального положения, не имеет звания посла. Он, как частное лицо, пользуется высокомилостивым гостеприимством Елизаветы и злоупотребляет им, чтоб злословить про ее священную особу и заводить преступные интриги с принцессой Цербстской. Такая неблагодарность и наглость заслуживает наказания, и дерзкий иностранец должен быть выслан из России. Но Елизавета колебалась. Воспоминания о часах, пережитых ею с маркизом у Троицы, уже изгладились из ее сердца, и она была готова доказать это Шетарди. Но поссориться с Францией после того, как она бросила вызов Австрии, и оскорбить один за другим два первые двора Европы – это было делом серьезным. Но тут подвернулся Тироули, чтоб успокоить ее. Разве он, с его великолепной самоуверенностью и громкою речью, в которой имя Англии звучало в его устах так гордо, не сумеет ее оберечь?.. Тогда она предоставила Бестужеву свободу действий, а сама, следуя неизменной привычке удаляться, приняв важное решение, из Москвы, отправилась в тот самый монастырь, где когда-то подарила счастье очаровательному французу и куда возвращалась теперь, чтоб дать свершиться его падению.