Читаем без скачивания Американец - Генри Джеймс

— Конечно, я была вполне уважительна, сэр, но Бог меня надоумил, что хорошей женщине нечего дрожать перед дурной.

— Еще бы! — воскликнул Ньюмен. — А она знает, что вы перешли ко мне?

— Она меня спросила, и я назвала вас, — сказала миссис Хлебс.

— И что она на это сказала?

— Она впилась в меня взглядом и страшно покраснела. Потом велела оставить ее. Я уж и так собралась и договорилась с кучером — он тоже англичанин, — что он снесет вниз мой скарб и наймет экипаж. Но когда я спустилась, ворота оказались заперты. Миледи распорядилась, чтобы привратник меня не выпускал, а жену привратника, препротивную злую старуху, отправили в экипаже в клуб за маркизом де Беллегардом.

Ньюмен хлопнул себя по колену.

— Испугались! Испугались! — ликующе закричал он.

— Я тоже испугалась, сэр. Но я еще и ужасно встревожилась. Я устроила скандал привратнику и стала наседать на него, по какому, мол, праву он силком удерживает честную английскую служанку, трудившуюся в этом доме уже целых тридцать лет, когда о нем самом здесь еще и не слыхали. О, сэр, я набралась важности и так его пристыдила, что он открыл запоры и выпустил меня. А кучеру экипажа я обещала заплатить кругленькую сумму, только бы он гнал побыстрее. Но он тащился ужасно медленно, я боялась, мы никогда до ваших благословенных дверей не доедем. До сих пор вся дрожу, нитку в иголку целых пять минут вдевала.

Ньюмен с довольным смехом сказал, что готов приставить к ней молоденькую горничную — пусть вдевает ей нитки в иголки, — и ушел к себе, бормоча под нос, что старая маркиза посрамлена — струсила!

Ньюмен не показал миссис Тристрам клочок бумаги, который он всегда хранил в бумажнике, хотя со времени возвращения в Париж встречался со своей приятельницей несколько раз и она говорила, что его вид ее настораживает — он выглядит странно, много хуже, чем можно объяснить его печальными обстоятельствами. Неужто от разочарования он повредился в уме? Он производит впечатление человека, страдающего каким-то недугом, и в то же время она никогда не видела его таким неугомонным и переменчивым. То он сидит повесив голову, с понурым видом — будто дал слово никогда больше не улыбаться, то начинает хохотать, и это выглядит как-то зловеще, то сыплет шутками, слишком плоскими даже для него. Если он хочет таким образом скрыть свое горе, то заходит в своих стараниях, пожалуй, чересчур далеко. Миссис Тристрам умоляла Ньюмена держаться как угодно, только не делаться таким «странным». Чувствуя себя в известной мере виновной в затее, которая окончилась для Ньюмена столь плачевно, она готова была снести все, только не эти его странности. Пусть будет печальным, если хочет, или замкнутым, пусть сердится и ворчит на нее, пусть требует ответа, как она смела вмешаться в его судьбу, — со всем этим она смирится, всему найдет оправдание. Только Бога ради, пусть не бредит наяву. Это ужасно тяжело. Он напоминает ей людей, разговаривающих во сне, она их всегда боялась. И в конце концов миссис Тристрам объявила, что, чувствуя высокую ответственность и моральные обязательства в связи со всем случившимся, она считает недостойным успокоиться, пока не сможет предоставить Ньюмену полноценную замену мадам де Сентре — лучшее из того, что можно найти под солнцем.

— Ну нет, — отозвался Ньюмен. — Мы с вами квиты, и нечего открывать новый счет! Похоронить меня, когда придет время, разрешаю, но женить — ни за что. Женитьба мне вышла боком. Во всяком случае, — добавил он, — надеюсь, что в моем следующем заявлении нет ничего странного: в ближайшее воскресенье я хочу попасть в часовню при монастыре кармелиток на Мессинской авеню. Вы ведь знаете кого-то из католических отцов — abbé[153] — так их называют? Я встречал одного у вас. Этакий ласковый старый джентльмен с широким поясом. Узнайте у него, пожалуйста, нужно ли специальное разрешение, чтобы попасть в часовню, и если нужно, пусть он мне его достанет.

Миссис Тристрам выразила живейшее удовольствие:

— Ах, как я рада, что наконец вы просите меня о чем-то! — воскликнула она. — Вы попадете в часовню, даже если аббату из-за этого придется лишиться сутаны.

И через два дня она сообщила Ньюмену, что все устроено, аббат рад помочь ему, и если Ньюмен вежливо справится у ворот монастыря, никаких осложнений не будет.

Глава двадцать четвертая

До воскресенья оставалось еще два дня, и чтобы умерить снедавшее его беспокойство, Ньюмен отправился на Мессинскую авеню, где старался найти утешение, созерцая глухие стены, окружавшие нынешнее пристанище мадам де Сентре. Бывавшие здесь путешественники, конечно, припомнят, что улица, о которой идет речь, соседствует с парком Монсо — одним из прелестнейших уголков Парижа. Квартал этот выглядит благоустроенным, чувствуется, что он оснащен всеми новейшими удобствами, и потому вид столь неуместного здесь аскетического заведения действовал на Ньюмена, глядевшего на него в мрачном раздражении, не так гнетуще, как он опасался, хотя ему и приходило в голову, что там, за новой с виду, без единого окошка стеной, любимая им женщина как раз в этот момент, быть может, дает обет до конца своих дней оставаться в здешней обители. Казалось, в таком месте и монастырь должен быть усовершенствован на современный лад, что здесь, за стеной, — приют, где уединение, пусть даже ничем не нарушаемое, не обязательно предполагает ущемленность, а медитации, хоть и однообразные, может быть, не столь печальны. Но в глубине души Ньюмен понимал, что это не так, — просто сейчас он был не способен относиться к случившемуся как к реальности, слишком несообразно выглядело все происшедшее, слишком нелепо, словно страница, вырванная из какого-то романтического со чинения, содержание которого никак не вязалось со всем жизненным опытом Ньюмена.

В воскресенье утром, в час, который указала ему миссис Тристрам, Ньюмен позвонил у ворот в глухой стене. Ворота тотчас открылись, и он вступил на чистый, кажущийся холодным двор, из дальнего конца которого на него взирало строгое, лишенное каких бы то ни было украшений здание. На пороге каморки привратника появилась крепко скроенная румяная сестра из прихожанок. Ньюмен объяснил, зачем пришел, и она показала ему на открытую дверь часовни, занимавшей правый угол двора, к двери вели высокие ступени. Ньюмен поднялся по ним и не медля вошел внутрь. Служба еще не началась, часовня была скудно освещена, и только через некоторое время он начал различать, что его окружает. Он увидел, что часовня разделена на две неравные части большой плотной железной решеткой. По эту сторону решетки располагался алтарь, между ним и входом стояло несколько скамеек и стульев. Три или четыре из них были заняты едва различимыми в полутьме неподвижными фигурами — фигурами, в которых он вскоре распознал женщин, глубоко погруженных в молитву. Как подумалось Ньюмену, от всего здесь веяло холодом, даже запах ладана, и тот представлялся холодным. Только мерцали свечи, да тут и там поблескивали цветные стекла. Ньюмен сел, молящиеся женщины не двигались, они сидели к нему спиной. Он понял, что это такие же посетители, как он сам, и ему захотелось увидеть их лица; он решил, что это, наверно, матери, оплакивающие своих дочерей, или сестры женщин, проявивших такое же беспощадное мужество, как мадам де Сентре. Но им было легче, чем ему, они по крайней мере разделяли ту веру, которой принесли себя в жертву их близкие. Вошло еще несколько человек, двое из них — престарелые джентльмены. Все держались очень тихо. Ньюмен не сводил глаз с решетки за алтарем. Там-то и был собственно монастырь, тот самый монастырь, где она теперь живет. Но он не мог ничего разглядеть, оттуда не пробивалось ни проблеска света. Он встал, тихо приблизился к решетке, стараясь заглянуть внутрь. Но там была темнота и не чувствовалось никакого движения. Ньюмен вернулся на свое место, и тут же в часовне появился священник с двумя мальчиками-служками, и месса началась.

С мрачной враждебностью Ньюмен наблюдал, как священник и мальчики преклоняют колени, как обходят кругами алтарь, — для него они были пособниками и соучастниками бегства мадам де Сентре, которые теперь возглашали и воспевали свою победу. Протяжные, заунывные возгласы священника бередили Ньюмену душу, усиливали его ярость; в невнятном бормотании было что-то вызывающее, казалось, этот вызов адресован самому Ньюмену. И вдруг из глубины часовни, из-за безжалостной перегородки зазвучал женский хор, сразу отвлекший Ньюмена от того, что происходило в алтаре. Это был ни на что не похожий, странный скорбный напев. Сначала он раздавался очень тихо, потом стал громче, и чем громче он звучал, тем жалобнее становился, тем больше походил на плач. Это были песнопения кармелитских монахинь, единственное, что соединяло их с миром. Исполняя их, они оплакивали свои похороненные привязанности и суетность мирских желаний. Застигнутый врасплох, Ньюмен пришел в смятение, был ошеломлен, — слишком необычными казались эти звуки; потом, сообразив, что они означают, стал напряженно вслушиваться, сердце его глухо забилось. Он жадно старался уловить голос мадам де Сентре, и ему чудилось, что в самых хватающих за душу местах этого немелодичного, завораживающего напева он его различает (мы вынуждены отметить, что он ошибался, мадам де Сентре, конечно, еще не успела войти в невидимую, поющую за перегородкой сестринскую общину). А пение все продолжалось — монотонное, заученное, с гнетущими повторениями и приводящей в отчаяние заунывностью. Это было ужасно, невыносимо, и пока монахини пели, Ньюмену пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Он волновался сильнее и сильнее, чувствуя, как глаза наполняются слезами. В конце концов, когда его пронзила мысль, что безликий неразборчивый плач — это все, что осталось ему и миру, который покинула мадам де Сентре, от ее голоса, казавшегося таким чудесным, Ньюмен почувствовал, что больше находиться здесь не может. Он резко поднялся и вышел из часовни. На паперти он немного задержался, еще раз прислушался к заунывному напеву и быстро спустился по ступенькам во двор. А пока спускался, заметил, что впустившая его в монастырь розовощекая сестра-прихожанка с напоминающей веер наколкой в волосах беседует о чем-то с двумя людьми, только что вошедшими в ворота. Второго взгляда было достаточно, чтобы он узнал мадам де Беллегард и ее сына, собиравшихся воспользоваться той же возможностью побыть рядом с мадам де Сентре, — возможностью, которая Ньюмену показалась всего лишь пародией на утешение. Пока он шел по двору, месье де Беллегард узнал его — маркиз направлялся к ступеням часовни, ведя свою мать. Старая дама тоже метнула на Ньюмена взгляд, столь же неуверенный, как взгляд ее сына. Лица обоих выражали явное смятение и вину, — такими Ньюмен их еще не видел. Очевидно, он застал Беллегардов врасплох, отчего величавая надменность на секунду им изменила. Ньюмен быстро прошел мимо, влекомый одним желанием — выбраться из монастыря на улицу. При его приближении ворота открылись, он переступил порог, и они снова закрылись за его спиной. От тротуара как раз отъезжал экипаж, по-видимому до этого стоявший у ворот. Секунду-другую Ньюмен, ничего не видя, смотрел на него, потом сквозь застилавший глаза туман заметил, что сидящая в экипаже дама ему кивает. Экипаж отъехал прежде, чем Ньюмен успел ее узнать; ландо было древнее, верх наполовину откинут. В том, что дама поклонилась ему, сомнений не было, поклон сопровождался улыбкой, рядом с дамой сидела маленькая девочка. Ньюмен приподнял шляпу, и дама приказала кучеру остановиться.