Читаем без скачивания В чужой стране - Абрам Вольф

— Федор, на наш пост! — успел крикнуть Гужов.

Трофимов идет впереди, за ним вплотную шагают два рослых солдата. Гужова ведут метрах в пятнадцати. Его окружают трое солдат и высокий в черной накидке, должно быть, офицер. Высокий все время тычет ему в бок пистолетом.

«Вот и кончил ты, Иван Семенович, — думает Гужов. — Ребята скоро домой поедут, а тебе оставаться, в чужой земле лежать! Не суждено, значит, было дом родной повидать… Через такие муки прошел, тыщу раз от смерти уходил, а в последний час погибать…» Все пережитое проходит перед его глазами — фронт, лагери… Воевал он больше года, минером. Чего только не испытал на фронте — два раза ранен был, неделю голодный из окружения пробивался, зимой в реке тонул… Осенью 1942 года, сильно контуженный, попал в руки врага. И пошел по лагерям… Во Францию судьба забросила, в шахты. Подкрепился немного — и бежать. Вырвался из лагеря, а куда идти, в какой стороне Россия, — неизвестно. Двадцать дней по Франции шел. Схватили у какой-то реки, избили до полусмерти. А в лагере еще добавили — пятьдесят ударов резиновым шлангом… Потом в Бельгию отправили. Два раза бежал — ловили. На третий все-таки ушел… Пройти через такое и погибнуть, погибнуть, когда надо домой собираться… А Федя? Федя Трофимов тоже горя по горло хватил. Живого места на нем нет — весь изранен. Из лагеря смерти ушел, из Германии. Рейн переплыл, в Голландию пробрался, а потом в Бельгию пошел, русских партизан искать… Гужов помнит, как Трофимов появился в отряде. Его никто не знал, никто не мог за него поручиться: а может, подослан врагом? Трофимов, не сказав ни слова, ушел. Он убивал гитлеровцев там, где встречал: на дорогах, на улице. Он заслужил доверие партизан, вернулся в отряд с двумя пистолетами и автоматом.

И вот оба они отвоевались… «Неужели это все, конец?» В душе Гужова нет страха, не в первый раз ему смотреть смерти в глаза. Но так хочется жить, так хочется увидеть родной дом. Все его существо, каждая клеточка существа кричит: «Жить! Жить! Жить!».

Трофимов сворачивает влево, еще через квартал — вправо. «Сейчас застава…»— Гужов чувствует, как по спине пробегает холод.

Дождь прошел, из-за косматой, рваной тучи выползает луна. Впереди блеснул канал. Гужов старается различить очертания моста: там, у моста, — их застава, там лежит сейчас за пулеметом Коля Щукин. Но луна скрылась опять за тучу, все погружается в непроглядную тьму.

Улица кончается, шоссе выходит в поле. Теперь до моста не больше двухсот метров. Гужов сует в карман брюк руку, нащупывает перочинный нож, неслышно раскрывает его. Офицер берет Гужова за плечо, заставляет идти медленнее. Гитлеровцы стараются двигаться бесшумно, слышно только, как позвякивает оторвавшаяся у кого-то из солдат подковка.

«Сейчас мост, вот он…» — Сердце Гужова замирает, останавливается, но рука крепко-крепко стискивает нож. «Почему они не окликают, почему…»

— Стой! Кто идет? — долетает из темноты звонкий голос Щукина.

В ответ слышится шум падающего тела и голос Трофимова:

— Стреляй! Немцы!

Гужов ударил гитлеровца, державшего его за плечо, и, рванувшись в сторону, упал в кювет. В тот же миг тьму разорвали ослепительные вспышки выстрелов.

На мокром асфальте осталось два трупа. Третьего гитлеровца схватили за дорогой и сразу же допросили. Оказывается, эта группа не успела уйти из города, внезапно атакованного партизанами. Гитлеровцы двое суток отсиживались в подвале магазина, надеясь, что гитлеровские части освободят город. На третью ночь, потеряв надежду, они вышли из подвала.

Занимается рассвет. В засаде остаются Щукин, Гужов, Трофимов и четверо бельгийцев.

Щукин лежит возле пулемета, зябко поеживается. Одежда на нем промокла насквозь.

— Дай сигаретку, — обращается он к Трофимову, — душу дымком согреть…

— А ты ступай в штаб, обогрейся, — Трофимов протягивает портсигар. — Я с пулеметом управлюсь, не бойся.

— С каким другим, может, и управишься, а этот только мне подчиняется. Машина добрая, но с характером!

Пулемет у Щукина старый, наверное, старше своего хозяина. Но пусть попробует кто-нибудь сказать, что этот пулемет пора на свалку! Щукин не простит такой кровной обиды. Он добыл свою «машину» в бою, она ему дороже самого лучшего оружия. Трофимов знает об этом и потому не спорит.

Гужов сидит на большом камне, жует хлеб и задумчиво смотрит за канал, на зарю, пробивающуюся сквозь облака.

— Скажи, пожалуйста, как в жизни бывает, — негромко произносит он. — Я ведь было решил, что все, кончилась моя песня… И как ты, Коля, ловко полосанул. Над самой головой пули просвистела, и хоть бы тебе царапнуло…

— Так я же с расчетом, Иван Семенович. Хлопну, думаю, Гужова, а к кому в гости ехать? — Хитроватые глаза Щукина весело поблескивают. — Ты же меня хорошим вином угощать собирался!

День и ночь прошли спокойно. Рано утром партизаны заставы, выдвинутой далеко за город, в сторону Бохолта, увидели на шоссе большую, сильно растянувшуюся пешую колонну, за которой двигался обоз.

Командир взвода Матвей Локтионов подал команду приготовиться к бою. Надо во что бы то ни стало задержать врага, дать возможность отрядам выдвинуться на шоссе Брей — Бохолт.

Подпустив колонну поближе, взвод открыл огонь. Завязался бой. Партизаны медленно оттягивались к городу, всеми силами сдерживая врага. Но гитлеровцы все-таки» прорвались. Захлестывай слева, они стали заходить партизанам в тыл.

Командир взвода приказал отходить. А сам с автоматчиком Владимиром Борзовым по глубокой осушительной канаве выдвинулся влево и почти в упор открыл огонь по гитлеровцам, бежавшим к шоссе. Солдаты отскочили назад, залегли. Но через несколько минут они снова бросились вперед. Локтионов кинул гранату. Однако остановить гитлеровцев было уже невозможно, они зажимали слева и справа… Локтионов и Борзов продолжали бить из автоматов, думая только об одном: хоть немного еще продержаться, чтобы взвод оторвался, не попал в окружение… Но скоро автомат Локтионова замолк.

— Патронов, патронов! — командир взвода судорожно, протянул руку к Борзову.

— Все патроны! Отходите! Товарищ командир… Скорее!

Борзов остался один. Это был любимец всего второго, отряда. Партизаны ласково называли его Володей, сынком. Он был в отряде самым молодым, но в лес пришел одним из первых. Больше полутора лет Володя Борзов сражался с врагом на бельгийской земле…

…Володю ранило в плечо, в голову, кровь заливает глаза, но он бьет, бьет! Гитлеровцы совсем рядом, обходят… Борзов выхватывает гранату и, не приподнимаясь — приподняться уже нет сил, бросает гранату. Последнюю гранату…

Взрыва ее он не слышал. Когда враги подбежали к нему, он уже был мертв. Гитлеровцы недоуменно, пугливо озирались. Где же партизаны? Неужели этот русский дрался один… Он лежал, уткнувшись лицом в мелкий колючий кустарник. У локтя дымились еще горячие гильзы. А вокруг валялись трупы убитых гитлеровцев.

Противник продвигался к городу осторожно. Солдаты шли цепью по обеим сторонам шоссе. На ярком утреннем солнце поблескивали стволы выставленных вперед автоматов и карабинов. В центре цепи и на флангах двигались расчеты станковых пулеметов.

Местность была открытой. Партизаны, занявшие позицию на окраине города, хорошо видели противника. Дядькин, находившийся в середине цепи, рядом с командиром второго отряда Ивановым, не давал команды. Он лежал на боку, углублял свой окопчик, откалывая финским ножом крупные, жесткие комья земли, и, казалось, не обращал на противника никакого внимания. У партизан было мало патронов, весь запас они носили с собой в карманах, за пазухой, в шахтерских кожаных сумках, перекинутых через плечо. Дядькин решил подпустить гитлеровцев ближе, чтобы бить наверняка. Впереди, в двухстах метрах, одиноко стоит старый, весь иссеченный грозами дуб. Этот дуб — рубеж, до которого они допустят врага.

Дядькин перебросил сюда, на шоссе Брей — Бохолт, все силы, оставив на других дорогах лишь малочисленные заставы… Рядом с русскими заняли оборону бельгийские патриоты. Но солдат противника все-таки больше раза в четыре. «Ничего, отобьемся, — думает Дядькин, быстро работая ножом. — Лишь бы с другой стороны не ударили…»

Цепь приближается к дереву. Дядькин, не отрывая от противника взгляда, отстегивает от пояса две гранаты, кладет их перед собой и берет в руки карабин. Цепь поравнялась с деревом, несколько солдат уже впереди его.

— Ог-гонь! — зычно крикнул Дядькин и нажал на спусковой крючок.

Грянул залп, гулко заработали пулеметы.

Гитлеровцы предприняли одну попытку прорваться вперед, вторую, но сильный огонь партизан каждый раз прижимал их к земле.

Прошло полчаса. Гитлеровцы снова и снова бросались в атаку. На одном участке им удалось прорваться, они залегли в канаве, в пятидесяти метрах от позиции партизан. Еще один рывок, и враг опрокинет редкую цепь…