Читаем без скачивания Холодные игры - Наталья Майорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А мимо пролетали уж не дома и усадьбы, а само время и пространство, свернувшиеся в узкие, стремительные ленты и облачившиеся в хламиды едва узнаваемых образов и лиц.
Вот возвращается домой Аглая с коньками. Никто уж не катается на разливах, надоело, да и лед не тот, только Аглая с ее древним как мир упорством продолжает постигать буквально ускользающее от нее искусство. Заметила, обернулась вслед со своей невиданной арамейской грацией, помахала рукой. Померещилось на мгновение, что слепящий снег обернулся таким же белым, сияющим под солнцем кварцевым песком пустыни…
Вот на пороге трактира стоит Илья, щелкает орехи. Увидев Машеньку, грустно улыбнулся ветхозаветной отчаянно-безнадежной улыбкой. Ничего не удержать. Никакие откровения не вечны. Стоит лишь отвернуться пророку, и люди снова начнут поклоняться золотому тельцу…
– Илья удивительный, – сказала Машенька, не в силах больше следить за этим непонятным раскручиванием мира. Пусть будет хоть какой-то разговор. И тут же вспомнила, что молодой трактирщик стрелял в Петю. А она уж и позабыла! Что ж такое делается?
– Да. Он странный здесь. Как годы жизни апостола Павла, – согласилась Софи, не отрывая от дороги напряженного взгляда.
– Что?! Павел? – переспросила Машенька. Прихотливость мышления петербургской девочки не единожды приводила ее в изумление. Что она предлагала ей в прошлый раз? Обидеться на германского кайзера?
– Конечно. Вы ж в монастырь собрались, не я. Знаете, во всех книжках годы жизни пишут или когда война была. Ледовое побоище – тысяча двести сорок второй. Годы правления кардинала Ришелье – тысяча шестьсот двадцать четвертый – тысяча шестьсот сорок второй. А я как-то увидела, когда Павел жил. Вы понимаете теперь, Мари?
Машенька отрицательно помотала головой.
– Ну, это же просто! Апостол Павел. Он же с Христом рядом. Смотришь, написано: пятый – шестьдесят четвертый. И глупо так думаешь – это что ж такое? Совсем на годы не похоже, как привыкли. Потом понимаешь – это он тогда жил. На пять лет моложе Иисуса. Вот и Илья. Глядишь на него, понять не можешь – что ж он здесь, почему? Особенно когда стихи читает. Вы ж, Мари, слышали… Сейчас приедем. Где этот-то, Опалинский?
– Во флигеле. Он там живет.
– Ладно. Вы к себе идите, я после к вам зайду, все обскажу, не утаю. У меня голова холодная, я все замечу. А вы уж и решать будете…
Мчатся сани. Не остановить.
Иван Парфенович так и сидел в кабинете. Надо бы и выйти по нужде, да как-то так тяжесть навалилась, что вроде и сил нет. Только что ушла Марфа, откричали, отругались, отзвенел стакан с ложкой на столе, неизменно подпрыгивающий от тяжелых ударов гордеевского кулака. Марфа никогда кротка не была и всегда ответить младшему брату могла преотменно, но нынче кричал один Иван Парфенович. Марфа все больше молчала, крестилась, крестила брата и сама гляделась такой умытой, пригожей, просветлевшей, какой он ее много лет не видал…
Машенька сама решила… Конечно, сама, кто ж ее заставит. Но почему?!! В чем ошибка? Ведь нравился же ей этот петербургский вьюнош! Нравился – все одно видели и все одно говорят. Не могли ж все сразу обмануться и лебеду за пшеницу принять… Отчего же теперь – в монастырь?
На лестнице – быстрые шаги. Кто ж так легко ходит-то?
Не то стук, не то поскребся кто, и сразу же на пороге – совсем юная девушка, летучий румянец, высокие скулы, серьезные, большие, словно ниткой притянутые к вискам глаза, выбившаяся прядь по-детски на палец намотана. «А ведь из благородного сословия! – смекнул Гордеев. – Что за диво? Откуда взялась?»
– Вы – Гордеев Иван Парфенович, отец Мари. Так? Мы не представлены, это дурно, я знаю, но времени теперь нет. Я – Софи Домогатская, вы меня не знаете, но это не важно. Ваша дочь – ангел, ангел! И как вы решились? Разное можно с людьми творить, но честь требует, чтобы они знать могли. И свои действия предпринять. Теперь ее все чувства убиты, и она из мира уйти желает. Я – против, сразу скажу. Как она вас уважает, и послушная дочь, и все такое – это дорогого стоит, я про то знаю. Теперь надо думать, как ее удержать. Вы что же намерены?
– Господи, дитятко, да ты откуда же на мою голову свалилась? – пробормотал совершенно сбитый с толку Гордеев.
– Я из Петербурга, но это сейчас значения не имеет. Я в Мари участие принимаю из-за моей к ней симпатии и вовсе ее в клобуке видеть не желаю. Ежели вы так же – да и с чего бы вам иначе-то желать? – то мы с вами получаемся союзники…
– Союзница ты моя… – вздохнул Гордеев.
От девочки шло к нему ощутимое дуновение, вроде сквозняка. Пахло весной и западным ветром.
– Я много могу, не думайте. Вы заметили, как Мари хорошо ходит? Не заметили?! Я вас не люблю! Мы с ней так старались! Она же про вас думала, не только про этого… управляющего… Что вы удивитесь. А вы и труда не взяли приглядеться! Гадко!
Подумав, Иван Парфенович вспомнил, что Машенька и вправду стала ходить легче и изящнее. И тросточка у нее в руках… Раньше не было… Что ж – этот легконогий ребенок ее чему-то учил? Для чего? Получается – для монастыря?! Глупость какая! «Я вас не люблю!» – экий детеныш забавный. Бодрый, решительный. Небось та самая, про которую Евпраксия рассказывала. Всех здесь растормошила. Немудрено. Представить, чтоб Машенька сказала: «Батюшка, я вас не люблю, вы то-то и то-то…» А эта в первый раз видит и… И что ж так в груди теснит-то?
– Чего ж вы от меня, Софья, сейчас хотите? – перемогаясь, спросил Гордеев. – Чтоб я Машеньку с Марфой в чулан запер?
– Ни в коем разе! – приняв за правду, испугалась Софи. – Эка у вас все решается! Насилием-то много ли добились?.. Здесь с чувствами разбираться надо…
– А это, уж прости меня, не по моей части. Я по делам больше…
– Да и я тоже, – союзно вздохнула Софи.
Гордеев не выдержал и расхохотался. И тут же в груди стеснило еще сильнее.
– Знаешь что, – осторожно выдыхая, сказал он, – ты пойди теперь к нему… к Дмитрию Михайловичу. Он во флигеле нынче. Поговори с ним. Может, сумеешь их как-нибудь… помирить… не знаю… коли Машенька с тобой говорить согласилась… так и… Иди, девочка. Иди…
Софи насторожилась, прищурила глаза, пристально вгляделась в лицо Гордеева. Хотела было что-то сказать, но удержала себя.
– Хорошо. Пойду.
Гордеев был уверен, что она разглядела его недомогание. Но здесь, несмотря на всю свою решительность и бесцеремонность, лезть не стала. Хотя и свернула явно неоконченный разговор.
– Спасибо тебе, – сам для себя неожиданно сказал он.
Софи кокетливо улыбнулась, присела в совершенно салонном книксене и аккуратно притворила за собой дверь.
