Читаем без скачивания Я - Мышиный король - Андрей Столяров

Ощущение от него было тяжелое.

Между прочим, попал я туда тоже не сразу, я не помнил отчетливо улиц, которыми я только что проходил, и не помнил прохожих, шарахающихся и уступающих мне дорогу. "Лазарь" рубчатой рукояткой своей не помещался в кармане, и я, кажется, сколько мог, прикрывал его сверху ладонью. А когда я, наконец, очутился на набережной, сегодня тщательно подметенной, и, работая выставленными локтями, протолкался вперед через скопление любопытных, то вдруг выяснилось, что здание Департамента замкнуто оцеплением и гвардеец, в которого я чуть не уткнулся, грубовато осведомился, чего я тут ошиваюсь.

Видимо, ему не понравилась моя напряженная физиономия, он, во всяком случае, не пропустил меня внутрь, как я ожидал, а довольно-таки нелюбезно начал расспрашивать, откуда я достал приглашение: почему здесь пометка чернилами, да кто именно мне его выдал, а поскольку я не сумел втолковать ему ничего вразумительного, повернулся - наверное, чтобы позвать дежурного офицера.

Я уже вяло прикидывал, нельзя ли мне как-нибудь рвануть мимо него - проскочить, а потом затеряться в числе приглашенных - идея, конечно, была дурная, но как раз в это время уверенный хриплый голос сказал из толпы:

- Пропусти хлопца, зема, что ты к нему привязался?..

И гвардеец вдруг дернулся - одновременно расплываясь и вглядываясь.

- А... это ты, Николаша? Какая встреча!.. Разве ты еще жив? А был слух, что тебя уже давно отоварили...

А Ценципер, внезапно выделившийся из толпы, ухмыльнулся:

- Жив еще!.. Что мне будет?.. А мальца - пропусти, у него мать там работает...

- Ну разве что, мать... - засомневался сказал гвардеец.

И посторонился немного, пропуская меня за линию оцепления.

Я еще слышал, как они некоторое время переговаривались:

- Радиант сожгли, знаешь? - спрашивал басом гвардеец. А Ценципер снисходительно отвечал: Знаю, кто же об этом не знает... - Что теперь будет, без Радианта? - интересовался гвардеец. - А что будет, скорее всего, ничего не будет... То-то и оно, что, скорее всего, ничего не будет...

Голоса затихали.

И вот только теперь я в какой-то степени начал осознавать себя.

Впрочем, видимо, даже не столько осознавать, потому что предшествующие события по-прежнему куда-то проваливались, сколько краем сознания воспринимать, наконец, что вокруг меня происходит.

Я смотрел, как подъезжают к зданию Департамента гладкие черные "волги", ухоженные до раскормленности, и как вылезают из них мужчины в официальных строгих костюмах, и как они привычно оглядываются по сторонам, и как затем, сопровождая женщин, увешанных драгоценностями, величаво и тупо поднимаются по ступенькам, ведущим к парадному входу, и как дубовые, обитые бронзой двери торжественно распахиваются перед ними.

Я все это видел.

И я думал, что если наш мир является словно бы тенью другого, то пускай эта тень исчезнет, как можно скорее. Пусть она растворится, не нужная никому, и, быть может, останется только в неясных воспоминаниях - в смутных мифах и в неправдоподобных догадках о том, что что-то такое существовало. А потом и воспоминания эти будут смыты пронизывающими мгновениями.

Я, во всяком случае, знал, что мне следует делать.

И когда пара белых ухоженных лошадей, равномерно цокая подковами по булыжнику, подвезла к Департаменту вычурную коробку кареты - с сонным кучером на высоких козлах и красивым китайским фонариком, прицепленным к одному из углов - и когда из этой кареты выпростался, по-моему, напомаженный Дуремар и, как все, оглянувшись по сторонам, предложил свою руку Елене, вышедшей вслед за ним в бальном платье с кулоном, то я, ничего не продумывая, сам собой переместился в первые ряды любопытных и, таким образом оказавшись в нескольких шагах от нее, вытащил из кармана нагретых увесистый "лазарь" и, обеими руками сжимая мертвящий металл, выстрелил - получив отразившуюся в локтях, болезненную отдачу.

Я, наверное, промахнулся, потому что Елена просто-напросто уставилась на меня, а потом отшатнулась и, как мне показалось, ударилась о дверцу кареты. И - опять обернулась ко мне, и на лице ее выразилось удивление. Видимо, она что-то пыталась сказать, губы ее шевелились, а сияющие обнаженные плечи презрительно передернулись. Слов я, однако не слышал. Я, по-видимому, вообще ничего не слышал в эту минуту, но Елена, по всей вероятности, все-таки что-то сказала, а потом резко вздрогнула, точно ее укололи, и рукой, на которой висела браслетка, схватила себя за плечо: что-то красное, пугающее, невозможное потекло у нее из-под пальцев, ослепительно вспыхнула крошка бриллиантов на перстне - и она посмотрела на это текущее, красное, а затем - на меня, по-видимому, уже догадываясь. Было видно, что она нисколько не испугалась: подняла вдруг другую, свободную руку и знакомым мне жестом, как-то даже неторопливо постучала себя по виску, вероятно, показывая, что ты, мол, свихнутый.

Конечно, я был свихнутый, я и сам это отчетливо понимал, потому мне надо было стрелять, но я не стрелял, обессилев. Я лишь тупо глядел на все это - красное, стекающее по коже, и внезапная дрожь, зародившаяся где-то внутри, подсказала мне, что именно так вытекает жизнь.

Конечно, я был свихнутый: странные карикатурные люди бесновались вокруг меня, они что-то кричали и размахивали руками, подходить, однако, вплотную, наверное, опасались. Я, оборотился к ним, не зная, что делать, и они всем скоплением дико шарахнулись, по-видимому, испугавшись. Образовался какой-то проход. Там была - мостовая, и набережная, выложенная гранитом, и горбатый каменный мост, отражающийся в канале. На мосту я, склонившись, выпустил из рук пистолет, и он, булькнув, ушел куда-то в темную воду. Сияло солнце. Я почти ничего не видел. Позади меня был душный непроницаемый мрак. И непроницаемый мрак сгустился по бокам от меня. И непроницаемый мрак лежал впереди. И лишь чуточку дальше, у суставчатой, с узкими окнами каланчи, нависающей, будто падая, над самым асфальтом, у ворот, которые были закрыты, словно проблеск надежды, мерцало что-то расплывчатое. И я знал, что мне остается уже недолго, и я медленно потащился туда - потому что там было немного светлее...

20. Э П И Л О Г. Д Е Н Ь П Р О Щ Е Н И Я.

А на следующий день в городе был праздник.

С вечера развесили по всем улицам красивые черно-желтые флаги, а часов с десяти утра, когда солнце, очистившись от тумана, совершенно по-летнему, высоко засияло над крышами, грянули из репродукторов веселые песни и, сменяя друг друга, как будто отодвинули все заботы.

Праздничные неторопливые толпы с воздушными шариками и трещотками потекли на Торговую площадь.

За ночь там был построен уступчатый деревянный помост, и когда площадь к полудню заполнилась разгоряченным народом, то по ступенькам помоста, сопровождаемый немногочисленной свитой, не взошел, а как бы взлетел от избытка энергии Мэр в сияющем светлом костюме и, немного подавшись вперед, ухватившись за перекладину, над которой чернели змеиные головы микрофонов, произнес великолепную речь - о прошлом и будущем города.