Читаем без скачивания Актея. Последние римляне - Гюг Вестбери

И, наклонившись к начальнику телохранителей Феодосия, который возлежал рядом с ней, она шепотом сказала ему:

— Уступи свое место этой воплощенной христианской невинности. Сделай это для моей и вашей, потехи… Завтра я вознагражу тебя.

— Ты хочешь испробовать свои силы на этом упрямце? — спросил граф. — Желаю тебе успеха, хотя сомневаюсь: он ревностный почитатель Амвросия.

— Тебе известно, что препятствия только поощряют артистов. Мне наскучили легкие победы.

И, обратившись к Фабрицию, актриса движением руки указала ему на освободившееся место.

— Редким гостям всегда принадлежит особое внимание хозяйки, — сказала она.

Воевода, сопровождаемый многозначительными взглядами римлян, медленными шагами приближался к дожу Эмилии. Было видно, что он колеблется, что внимание «публичной блудницы» не доставляет ему удовольствия.

От Эмилии не ускользнуло его замешательства.

— Мне говорили, что для твоей отваги не страшны какие бы то ни было варвары. Неужели ты испугаешься одной беззащитной женщины?

И она остановила на нем свои большие черные пламенные глаза, такие глубокие и невинные, как будто они обращались только к небу. Ома изображала в театре богинь и исторических героинь.

Фабриций, сообразив, что сделался бы смешным, если бы сопротивлялся дольше, возлег около актрисы.

— Редкое соединение! — воскликнул Валенс. — Горячая молитва около горячей любви, душа около тела.

— Душа без тела — тень, а тело без души — отвратительный труп, — ответила Эмилия.

— Это значит, кто молится, тот должен любить.

— Или, кто любит, тот молится.

— Из этого выходит, что Эмилия из всех нас самая богобоязненная.

В зале раздался веселый смех. Смеялись гости, смеялась сама хозяйка.

— Обоготворим Эмилию после смерти! — воскликнул кто-то.

— Нет, при жизни! При жизни! — настаивала Эмилия.

— Построим храм чистой деве, которая так усердно молится на земле.

— Наши внуки и правнуки будут возжигать фимиам на ее алтаре.

— Несчастливые любовники будут приносить ей в жертву белых телиц.

— О Эмилия, божественная, бессмертная Эмилия! — ходатайствуй за нас перед матерью Венерой!

Римские патриции простирали руки к актрисе и вполголоса затянули песнь жрецов богини любви.

— О Эмилия, божественная, бессмертная Эмилия, — повторяли они за каждой строфой.

Фабриций видел подле себя живое отражение женщины, образ которой уже так давно не давал ему возможности смотреть на какую-нибудь другую женщину. Временами ему казалось, что он обманывается, что рядом с ним возлежит — не известная актриса, а Фауста Авзония, и тогда придвигался к ней, чтобы коснуться своим платьем ее платья. Она не упустила из виду ни одного его движения, хотя глаза ее были обращены кверху, и незаметно подвигалась к нему, касаясь волосами его лица или дотрагиваясь рукой до его руки.

Виночерпий Эмилии принес большой кубок, наполненный греческим вином.

— Свой обед мы начали с возлияния в честь божественных и вечных императоров, — сказала Эмилия, подавая воеводе хрустальный сосуд артистической резьбы. — Кто не принесет этой жертвы, тот оскорбит наше верноподданническое чувство.

Она лгала нарочно, потому что знала, что только таким обманом принудит Фабриция выпить огромную чашу. Новый римлянин не откажется от возлияния в честь императора.

Воевода несколько секунд колебался. Точно придерживаясь предписаний своей веры, он был так умерен в употреблении вина, что испугался размеров сосуда. Он сразу захмелеет.

— Честь и хвала нашим божественным императорам! — воскликнула Эмилия.

Фабриций быстро выплеснул несколько капель на пол и потом сразу влил в себя огненный напиток.

— Да сохранит истинный Бог как можно долее наших вечных государей для славы государства и святой христианской веры! — сказал он.

— Да сохранит их Бог! — повторил с ним В а лене.

Ни один из молодых богачей, принадлежавших к постоянным гостям Эмилии, не принимал участия в общественных делах и не заботился ни о той, ни о другой вере. Все они признавали только культ стола, стакана, игры и красивого женского тела, но и ид их вольные души пала тень грозной минуты, и они не любили императоров, которые поклялись погубить старый порядок.

— Пусть бог нищих и варваров как можно скорее перенесет их в царствие небесное галилеян! — отозвался вполголоса один из юношей.

— Мы не позавидуем их славе в царстве теней, — проворчал другой.

В зале наступило неловкое молчание, свидетельствующее о том, что в компанию вторглась чуждая, нежелательная стихия. Язычники и христиане смотрели друг на друга исподлобья.

Эмилия, заметив, что она коснулась больного места, приказала наполнить кубок во второй раз и сказала:

— Новичка нужно посвятить в наши таинства. Гляди, воевода, и помни, что в пределах моего царства для богов нет места. Все они, истинные и ложные, великие и малые, признанные императорами или только снисходительно терпимые, остаются за дверями моего дома, потому что все они скучны и похожи на брюзжащих стариков.

Фабриций хотел было возразить, но маленькая ручка закрыла ему рот.

— Жители небес скучны и невыносимы, — продолжала Эмилия, — потому что по их следам идет фанатизм, из которого рождаются ссора, насилие и ненависть. Они отравляют наслаждение жизни, пугают смертного загробными муками, они обращают цветущую землю в кровавый вертеп. Они смешивают языки, умы и добродетели;. они сварливы, как философы.

Фабриций во второй раз хотел возразить, но снова, к его губам прикоснулись белые пальцы.

— За дверями моего дома остаются также, — говорила Эмилия, усмиряя воеводу улыбкой, — старые, наводящие тоску, беззубые ведьмы, называемые гражданскими добродетелями, грусть, бедность и всякие другие глупости и нужды этой земли и всякие обольщения, которыми человек себя обманывает. Что портит жизнь, то не имеет доступа в наше братство, соединенное жаждой наслаждений. Одну только жительницу неба встречаем мы всегда с радостью, так как с ней входят веселье, забава и забвение. Богине бессмертной, всегда молодой, неизменно прекрасной — любви приношу я в жертву это благородное вино…

Она вылила всю чашу на пол и ударила три раза в ладони.

Со всех сторон, справа и слева, сверху и снизу, из-за всех занавесок полились в залу тихие, мягкие звуки флейт. Казалось, что поет весь дом. А когда замолкли мягкие, нежные звуки инструмента, зазвенел серебристый женский голос.

— Теперь уже нет Катуллов. — сказал один из патрициев.

— Потому что их спугнули религиозные споры, измышленные этими отшельниками и постниками;— ответила Эмилия. — Оставим богов в покое. Если они могущественнее нас, то легко обойдутся без поклонений, человека. Какое им дело до наших жертв, фимиамов и молитв?

Она улеглась поудобнее на софе, закинула руки за голову и обернулась лицом к Фабрицию.

Он лежал с закрытыми глазами.

Все, что он слышал, для него было так ново, что он не знал, как вести себя. Уйти или остаться в этом мишурном вертепе греха и богохульства? Эта дерзкая актриса смеялась над священными вещами, а граф Валенс, приближенный императора Феодосия, вторил ей ободряющим смехом, хотя на правом плече его туники красовалась монограмма Христа.

Он должен бросить общество, которое оскорбляет его чувства и убеждения… Но Валенс ему не простил бы этого, а его помощь, может быть, в скором времени потребуется против язычников западной префектуры. Влияние начальника охраны Константинопольского двора на стареющего императора было хорошо известно в Виенне.

А потом… Эта явная блудница, кичащаяся бесстыдно своим распутством, приковывала его к себе каждым своим движением, каждым взглядом. Настоящая Фауста Авзония, оплакивающая судьбу Антигоны… Фабриций знал, что Эмилия играет роль, но, несмотря на это, закрыл глаза, чтобы удержать в память ее образ и отуманить себя сладостным обманом.

Он грешил… Это слово он постоянно повторял себе в душе, сам сознавал свою вину, но этот грех был так сладок, что заглушал всю горечь его проступка…

На будущей неделе он вручит епископу значительное пожертвование для бедных и будет молить Бога простить ему. Добрый Пастырь простит, ведь сказал же Он, что даже святые и те не безупречны…

Эти мысли быстро перекрещивались в голове Фабриция. Христианская совесть приказывала ему покинуть дом актрисы, но молодость, здоровье и старое вино, которые волновали его кровь, удерживали его на мягком, благоухающем ложе рядом с прекрасной женщиной.

И, погруженный в мечты о Фаусте Авзонии, он вдруг почувствовал на своем лице горячее дыхание.

Он открыл глаза, и кровь бросилась ему в голову. Над ним сверкала пара глаз, пламенных, как сама страсть, ему улыбались уста, чувственные, как само сладострастие.