Читаем без скачивания Сны в Ведьмином доме - Говард Лавкрафт

День стоял солнечный, теплый, но песчаный ландшафт, украшенный лишь зарослями осоки и низкорослым кустарником, по мере нашего продвижения становился все более унылым. Я смотрел в окно на голубую воду и песчаную линию Плюм-Айленда; вскоре мы съехали с трассы Ровлей — Ипсвич на узкую дорогу и оказались почти у самого взморья. Городские строения скрылись из виду; трасса была пустынной. Невысокие, потрепанные непогодой телеграфные столбы несли лишь два провода. Время от времени мы переезжали грубой постройки деревянные мосты над бухточками, образованными приливом или рукавами речного устья и отрезавшими эту местность от окружающего региона.

Изредка я замечал мертвые пни и основания стен, выступающие над песками как бы в подтверждение правдивости прочитанных мною историй о том, что некогда здесь царили процветание и зажиточность. Перемена, как было сказано, произошла в Инсмуте после эпидемии 1846 года, как-то связанной, по мнению простолюдинов этих мест, с потаенными силами зла, хотя на самом деле это случилось из-за неразумной вырубки прибрежных лесов, что открыло злу широкую дорогу, предоставив пескам начать пагубное наступление на благодатный прежде край.

Но вот наконец мы миновали островок Плюм-Айленд, и слева раскинулся широкий вид на Атлантику. Дорога пошла в крутой подъем, и я забеспокоился, глядя на длинный гребень впереди, где наш путь с четко врезанными колеями как будто встречался с небом. Казалось, что автобус, преодолев эту крутизну, навсегда покидает землю, чтобы слиться с неведомой тайной вышнего воздуха и сокровенных небес. Запах моря теперь казался зловещим, а молчаливо сутулящийся водитель, с его напряженной спиной и узкой головой, становился мне все более и более ненавистен. Когда я смотрел на него, мне казалось, что его затылок, почти безволосый, как и лицо, имел только несколько отвратительных желтых струпьев на серой неровной поверхности кожи.

Но вот мы достигли гребня, и внизу открылась долина, где река Мануксет впадала в море чуть севернее протяженной линии скал и далее несла свои воды в сторону мыса Энн. На горизонте маячила одинокая гора Кингсгюрт-Хэд, увенчанная старинным домом, о котором так много говорят легенды; но все мое внимание в этот момент поглотила расстилающаяся внизу панорама. Я догадался, что это и был всеми проклятый и презираемый Инсмут.

При его широкой протяженности и плотной застройке город неприятно поражал отсутствием признаков жизни. Над беспорядочно разбросанными трубами почти не виднелось клубов дыма, а три высокие колокольни неясно вырисовывались на линии морского горизонта окоченелыми, бесцветными тенями. На одной из них шпиль был наполовину разрушен, а у другой на месте бывших там некогда часов зияли черные дыры. Обширное пространство занимали беспорядочно разбросанные кровли, а фронтоны и коньки крыш даже издали выглядели насквозь прогнившими; когда же мы подъехали ближе к городу, я увидел, что многие кровли целиком провалились внутрь зданий. Не избежали этой участи и несколько огромных квадратных домов георгианского стиля[85] с куполами и высокими верандами. Эти дома отстояли дальше от воды; один или два из них казались еще довольно крепкими. Вглядываясь в просветы меж руинами, я заметил ржавые, заросшие травой рельсы бывшей железной дороги с покосившимися телеграфными столбами, лишенными проводов, и едва заметные колеи старых дорог на Ипсвич и Ровлей.

В наихудшем состоянии были дома вблизи береговой линии, среди которых по контрасту выделялась прекрасно сохранившаяся башня на здании кубической формы, напоминавшем небольшую фабрику. Гавань, давно занесенная песком, была огорожена древним каменным молом; на нем я различил несколько крошечных фигурок рыбаков, а на самом конце мола вырисовывалось что-то вроде фундамента стоявшего там некогда маяка. Внутри этого рукотворного барьера сформировался песчаный язык, и на нем я увидел несколько дряхлых хижин, деревянных рыбачьих плоскодонок и разбросанные повсюду верши для омаров. Глубоководье вроде бы начиналось за тем местом, где река, огибая башенную конструкцию, разливалась и поворачивала на юг, впадая в океан у конца мола.

Здесь и там виднелись останки причалов, как-то нерешительно и кособоко удалявшихся от берега; те из них, что находились дальше к югу, почти совсем развалились. А вдали, несмотря на высокий прилив, выступал над водой длинный черный и как будто угрожающий силуэт. Это, как я догадался, и был Чертов риф. При взгляде на него у меня возникло ощущение, что риф притягивает, подманивает к себе, каковое чувство накладывалось на первоначальное инстинктивное отвращение к этому месту и едва ли его не пересиливало, отчего в целом становилось еще тревожнее.

По дороге мы никого не встретили, но вскоре за окнами автобуса потянулись заброшенные фермы в разных стадиях разрушения. Затем я приметил несколько обитаемых домов с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем и всяким хламом, и дворами, усеянными ракушками и рыбьими костями. Пару раз я видел апатичных людей, копающихся в голых садах или собирающих моллюсков на песчаных пляжах вдали, а стайки чумазых, похожих на обезьянок детишек играли вокруг поросших бурьяном наружных лестниц. Что ни говори, а эти люди беспокоили меня гораздо сильнее, чем мрачные, унылые здания, ибо почти у всех в лицах и движениях была одна и та же странность, которую я инстинктивно возненавидел, хотя и не мог толком объяснить себе причину этой ненависти. Потом, немного погодя, я подумал, что их характерная внешность напоминает какую-то картинку, которую я мог видеть в книге, причем при обстоятельствах, когда душа ужаснулась чему-то или пребывала в меланхолии; но это псевдовоспоминание очень быстро исчезло.

Когда автобус спустился в низину, я начал в неестественном безмолвии улавливать постоянный шум падающей воды. Покосившиеся бесцветные дома стояли теперь гуще, выстроившись по обе стороны дороги, и в большей мере выказывали свою городскую сущность, чем те, что остались у нас за спиной. Панорама, открывавшаяся впереди, сузилась до пространства улицы; местами попадалась булыжная мостовая, а вымощенные кирпичом тротуары напоминали о том, что город знавал лучшие дни. Здесь явно никто не жил, и все эти полуразрушенные дымоходы и стены погребов, видневшиеся в проломах и трещинах стен, многое говорили о зданиях, преданных теперь мерзости запустения. К тому же отовсюду разило самым тошнотворным рыбьим духом, какой только можно себе вообразить.

На перекрестках открывались проемы боковых улочек; те, что располагались слева, немощеные, грязные и гнилостные, вели в сторону побережья, в то время как идущие направо являли перспективы, говорящие о былом великолепии. Я уже изрядно проехал по городу, не видя людей, но теперь появились редкие признаки обитания — то здесь, то там мелькали занавески на окнах, у тротуаров изредка попадались припаркованные автомобили. Линии мостовых и тротуаров становились все более четкими, и хотя большинство зданий было старой постройки — деревянные и кирпичные сооружения первой половины девятнадцатого века, — они вполне сносно сохранились для того, чтобы в них могли жить люди. Как любитель старины, я почти забыл о вони и смутном ощущении близкой угрозы, оказавшись среди этих еще живых свидетельств давнего прошлого.