Читаем без скачивания Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или - Айн Рэнд

Когда время пришло, он поднял свой фонарь и просигналил машинисту: можно трогать.

— Видите? — торжествующе воскликнул Кип Чалмерс, обращаясь к Лестеру Такку, когда колеса поезда застучали. — Страх — единственно действенное средство управления людьми.

Проводник поднялся на площадку последнего вагона. Никто не видел, что он спустился по ступенькам с другой стороны, соскочил с поезда и растворился в темноте.

Стрелочник готовился перевести стрелку, направлявшую «Комету» с подъездного пути на главную линию. Он смотрел, как состав медленно проследовал мимо него. Слепящий белый луч протянулся высоко над его головой, а рельс под ногами тяжело завибрировал. Стрелочник понимал, что стрелку нельзя переводить. Он вспоминал, как однажды ночью, десять лет назад во время наводнения, рискуя жизнью, спас поезд на участке, где образовалась промоина. Но понимал он и другое: времена изменились. В тот момент, когда он перевел стрелку и увидел, как головной прожектор дернулся в сторону, стрелочник понял, что отныне и до конца жизни будет ненавидеть свою работу.

«Комета» выкатилась с подъездных путей на главную линию, прямую как стрела, и направилась к горам; головной прожектор паровоза, подобно вытянутой руке указывал направление, а в конце состава светилась дуга окон вагона для осмотра окрестности.

Часть пассажиров бодрствовала. Когда поезд начал по спирали подниматься в горы, они увидели внизу небольшое скопление огоньков Уинстона, а потом в темноте появились красные и зеленые фонари у въезда в горный туннель. Огоньки Уинстона становились все мельче, черный зев туннеля рос. Темная вуаль временами затеняла вид из окон: это стелился густой, тяжелый дым от сжигаемого в топках паровоза угля.

Когда туннель приблизился, пассажиры увидели на краю неба, далеко на юге, среди свободного пространства и горных склонов, пятнышко живого огня, развивавшегося на ветру. Они не знали, что это такое, да и не хотели знать.

Говорят, что катастрофы — дело случая, и нашлись бы люди, сказавшие, что пассажиры «Кометы» не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось.

В спальном отделении вагона номер один ехал профессор социологии, который учил, что индивидуальные способности человека не имеют значения, что индивидуальные усилия тщетны, индивидуальная совесть — бесполезная роскошь, что не существует ни индивидуального разума, ни характера, ни достижений и что все на свете — результат коллективных достижений, и что значение имеют массы, а не личность.

В седьмом купе вагона номер два ехал журналист, писавший, что применение принуждения «во имя благих целей» вполне морально и достойно. Он свято верил в действенность физической силы — можно ломать жизни, душить амбиции, признавать виновным, сажать в тюрьму, грабить, убивать, — все во имя идеи «благого дела». На самом деле оно никогда не была идеей, поскольку журналист так и не объяснил, что именно считает добром, а просто постановил: он руководствуется «чувством», не сдерживаемым никаким знанием, поскольку ставит эмоцию выше знания и полагается единственно на свои собственные «добрые намерения» и на власть оружия.

Женщина из десятого купе вагона номер три, пожилая школьная учительница, всю свою жизнь, класс за классом, превращала беззащитных детишек в жалких трусов, внушая им, что воля старшего — единственный стандарт добра и зла: старшему позволено делать все, что заблагорассудится, а детям должно не утверждать свою личность, а поступать, как все.

Мужчина в купе салон-вагона номер четыре, издатель газеты, верил, что люди по природе своей исчадия зла, недостойные свободы, а основные инстинкты, если их не контролировать, направлены на то, чтобы лгать, грабить и убивать себе подобных. А потому и управлять людьми следует на основе лжи, грабежа и убийств, которые должны стать исключительной прерогативой правящих классов, с целью принудить людей к работе, обучить их морали и держать в строгих рамках порядка и законности.

Финансист из спального вагона номер шесть сколотил состояние, скупая «замороженные» железнодорожные долговые обязательства и «размораживая» их с помощью своих друзей в Вашингтоне.

Рабочий, ехавший на пятом месте в вагоне номер семь, верил, что имеет право на работу, хочет этого работодатель, или нет.

Женщина из купе вагона номер восемь читала лекции, свято веря в то, что как потребитель имеет право на пользование транспортом, независимо оттого, захотят ли работники железной дороги обеспечить его или нет.

Профессор экономики из второго купе вагона номер девять оправдывал ликвидацию частной собственности, объясняя это тем, что разум не имеет значения в промышленном производстве — разум человека обусловлен материальными орудиями, неважно, кто управляет фабрикой или железной дорогой, это просто вопрос захвата механизмов.

Женщина из спального вагона номер десять уложила спать двоих детей на верхнюю полку, закутав, чтобы уберечь от сквозняков и толчков. Ее муж на государственной службе обеспечивал исполнение директив, и она полностью оправдывала это, говоря: «Мне все равно, это коснется только богатых. В конце концов я должна думать о детях».

Мужчина из третьего купе вагона номер одиннадцать, жалкий слюнтяй и невротик, выполняя общественный заказ, писал дешевые пьески, в которые вставлял трусливые непристойности, создававшие впечатление, что все бизнесмены — негодяи.

Домохозяйка из девятого купе вагона номер двенадцать верила, что имеет право избирать политиков, о которых ничего не знала, контролировать гиганты индустрии, в которых ни бельмеса не смыслила.

Адвокат из спального отделения вагона номер тринадцать имел обыкновение говорить: «Кто? Я? Я приспособлюсь к любой политической системе».

Мужчина из купе вагона номер пятнадцать, получивший в наследство большое состояние, твердил: «Почему Риарден должен быть единственным, кто производит риарден-металл?»

Мужчина из купе «А» вагона номер шестнадцать, гуманитарий, как-то сказал: «Способные люди? Меня не волнует, почему их заставили страдать. Их необходимо штрафовать, чтобы поддержать неспособных. Откровенно говоря, меня не волнует, справедливо ли это. Я горжусь тем, что не имею снисхождения к способным, когда речь идет о нуждах малых сих».

Все эти пассажиры не спали. Но в поезде не нашлось бы ни одного человека, который в той или иной мере не разделял их идей. Поезд вошел в туннель, и последним, что они видели, был Факел Уайэтта.

ГЛАВА VIII. РАДИ НАШЕЙ ЛЮБВИ

Солнечный луч коснулся вершин деревьев на склоне холма, и они засеребрились, отражая голубизну неба. Дагни стояла у двери коттеджа, подставив лицо первым ласковым лучам и любуясь бескрайними лесами, простиравшимися у ее ног. Вдоль дороги, что проходила внизу, листья меняли оттенки от серебристо-зеленого к дымчато-голубому. Свет, просочившись сквозь ветки, падал на заросли папоротника, которые вновь посылали его вверх яркими фонтанами зеленых лучей. Дагни наслаждалась игрой отражений среди зачарованной дикой природы.

Она зачеркнула еще один день на листке, пришпиленном к стене, как делала каждое утро. Смена дат на бумаге — единственное движение в покое ее дней, как зарубки Робинзона на необитаемом острове. Сегодня двадцать восьмое мая.

Дагни хотела, чтобы дни приближали ее к цели, но не знала, достигла ли желаемого. Приехав в глушь, она дала себе три задания: отдохнуть, научиться жить без железной дороги, избавиться от боли. Избавиться от боли — именно так она это сформулировала. Дагни казалось, что она привязана к раненому незнакомцу, с которым в любой момент может начаться припадок, и тогда все потонет в его криках. Дагни не испытывала к чужаку жалости, только презрительное нетерпение. Она должна была бороться с ним, истребить его и тогда, освободившись, принять решение, чего же она хочет. Но победить чужака оказалось непросто.

Выполнить задание отдохнуть оказалось легче. Она обнаружила, что ей нравится одиночество. Утром Дагни просыпалась с чувством спокойной благожелательности, с которым так хорошо ладились дела. В городе ей приходилось жить в хроническом напряжении, противостоя гневу, презрению, отвращению и негодованию.

Единственное, что мешало ей, это физическая боль, причиненная во время досадного происшествия, казавшегося пустяковым. Ее коттедж стоял вдалеке от дороги, так поставил его отец. Она готовила еду на дровяной плите и собирала хворост в лесу на холмах. Она вырубила всю поросль, облепившую стены дома, перекрыла кровлю, покрасила дверь и оконные рамы. Дожди, трава и кустарник скрыли тропу, некогда ступенчато поднимавшуюся по террасам от дороги к самому порогу коттеджа. Она выстроила ее заново, расчистила террасы, замостила их камнем, огородив участки мягкой земли стенками из дикого камня. Ей доставило немалое удовлетворение соорудить из старых железок сложное устройство из блоков и рычагов, с помощью которого она передвигала неподъемные камни. Посадив настурцию и вьюнок, Дагни следила за тем, как они, мало-помалу, выстилают землю и обвивают стволы деревьев, становятся пышнее.