Читаем без скачивания Миледи Ротман - Владимир Личутин

Ротман когда-то, на свою беду, так загородился, что попасть на усадьбу мог лишь сведущий человек; он словно бы спрятался в острожке, затаился в крепостце без ворот и калитки иль хотя бы потайного хода. Ведь даже крысиные норища имеют связь с белым светом. И вдруг Ротман споткнулся о свою затею и признал ее нелепой и негодящей.

Миледи была слишком грузна, чтобы без опаски для здоровья перетягивать ее на другую сторону ограды; пришлось забор растаскивать, выколачивать целый прогон, выбивать бревнышки из пазья. Дело на поверку оказалось хлопотным, отняло много времени. Миледи пласталась на санках, будто куль, и только покрекивала утробно при каждом ударе топора о заборницу. Схватки могли начаться в каждую минуту, а рожать в снегу посреди Слободы?.. Э-э, братцы мои, нужда припрет, так не спросит погожего часа, заякорит под ребро да и вздернет.

«Пересудов-то станется, ой-ой, хватит на целую вечность».

Миледи чертила пальцем на снегу и старалась не думать о своей неудоби, чтобы худыми мыслями не рассыпать нутро. Только в голове, будто мураши, меленько копошились досады на мужа, что все у него без пути, все неурядливо и срамно, все не как у людей; есть же на свете такие недоделки, что у них даже золотой кирпич рассыпается в руках в гнилье и труху, а долгожданная радость проливается сквозь пальцы, не доставляя счастья. Недотыка, одним словом, байбак, раздевулье; ему бы уху вилкою хлебать.

Миледи не подтыкала мужа, не гневила, не попрекала, не вводила в брюзгу, чтобы гнев отца не передался сыну его, что сейчас уже стоял у врат, готовый переступить на волю, и от того смирного чувства, от того настроения, с каким глянет младенец на Божий свет, зависит его телега судьбы; иль на первой же версте потеряет колесо, завалится, горемычная, в болотину; иль поковыляет наперетыку, гремя по кочкам ободьями и ступицами; или ровно, взметывая облачки пыли, покатит без тряски, без лишнего шуму и гряку, как по воздусям.

Миледи иногда отрывала затылок от передка саней и вглядывалась в мерно качающуюся спину мужа, в его сдвинутые лопатки, в крученую заледенелую веревку, вросшую в плечо. Забавно-то все как, Господи! О таком ли мечталось? Слобода была пустынна, лишь вспыхивали иногда под порывами ветра морозные змеи, вставая на пятки, да санки встряхивало на плотных снежных застругах, рассекших проспект Ильича. Едешь будто по стиральной доске. Благодать, о-о! Ни машины, ни трактора, все разом куда-то подевались, словно вернулся в Россию забытый лошадный век; иссякло вонючее пойло, и железо сразу заткнуло хрипящую и воющую пасть, упряталось по стойлам и сейчас ржавело, остывало, забытое, скоро превращаясь в груду слепого металла. А Ротман чем не жеребчик? трусит да поуркивает, бежит да всхрапывает, только что не задерет над крупом раскидистого, султаном, хвоста да не скинет на мостовую пахучих коньих яблок.

Печальные люди, пригибаемые долу начинающейся метелью, как серые привидения, спешили по горбатым тротуарам, заныривали в темные избы, засвечивали лампешки, у кого сохранился керосин, иные возжигали свечи иль, наскоро повечеряв, усаживались к окну, прислонив носы к проталинке стекла, и, от скуки убивая время, выглядывали, что творится на улице, кого там черт толкает на ночь глядя.

А по проспекту Ильича бежал мужик и волок водовозные чунки. На них возлежала брюхатая баба и, воздевая в небо ладонь, грозила кому-то перстом. И поделом: ишь вот все испоганились! Какой-то бедолага так быстро несся по Слободе, стуча по заколелой дороге подшитыми валенками, что след его тут же пропадал в снежном сееве. Не с цепи ли сорвался кто, батюшки светы? — недоуменно, со страхом думал любопытный, окстясь в красный угол на бумажную иконку. — Иль леший из тайболы, чуя дикие перемены, покинул таежное укрывище и ищет себе житье среди человеков, погрязших во грехе. Ведь говорили же бывалые люди, что в конце века наступят последние времена; последний родник иссякнет, последний колос издрябнет, съеденный головнею, и последняя сосна засохнет, и выйдет из тайной пустыни циклоп и станет пожирать младенцев, как то было однажды при царе Ироде…

Миледи ворочалась на санках и все боялась скатиться, хваталась то за передок, за черемховую вязку, то за копылья. Бот-бот-бот, — громыхали валенки по дороге, будто каменные песты в ступе. От Ротмана шел пар и оседал, курчавясь, на кроличьей шапенке, на плечах овчинного кожушка. Ехала минут десять, не больше, а показалось — целую вечность. Велика ли у Миледи жизнь, а уж такочки было дважды. Впервые мать тащила ее в больницу в самодельной повозочке, слаженной отцовыми руками и дивно расписанной розанами. Девочке было четыре годка, и, распаляясь собственным внутренним жаром, сбивая в сторону окутки, порою выныривая из сполохов беспамятства, она вдруг открывала глазенки и недоверчиво всматривалась в высокое искристое небо с россыпью угольев, вслушивалась в скрип и шорканье полозьев. Второй раз мать везла Милку в больницу, когда в седьмом классе у девочки стала отниматься вдруг и сохнуть нога; саночки привелись под руку маленькие, детские, на железном полозу, и валенки болезной постоянно чертили по снегу, тормозили путь. Мать полагала, что дочь нарочно досадит, не хочет ехать в больницу, и потому окрикивала с сердца, с близкой слезою в голосе. Ефросинья так горячо и искренне ругалась, словно бы Милка лежит на саночках здоровехонька и тащат ее по Слободе для забавы. Отец был тогда в море на треске, и мать одна убивалась с шестерыми, севшими на одну шею…

В отроковицах Милка была поперечлива, скандалезна, въедлива, такая перетыка на каждое матино слово, но и нелюдима; чуть не по ней, сразу брови насупит и губами от обиды задрожит; ускочит, не сказавшись, одна в лес и бродит по воргам, меж болот до самой потемни, не показывая носа. Беспокойся, мать, убивайся, живи на нервах, ибо дочери что-то вдруг пришлось не по уму. Позже-то каялась Миледи: «Ой, маменька, отлупцевала бы хорошенько до кровавых мясов, стала бы как шелковая. Один разок и надо-то»! «Ой, дочи, что такое говоришь, — страшилась Ефросинья. — Я ведь пальцем вас никоторого не задеяла. Как язык не отсохнет…»

… И вот сама скоро детной бабой стану.

Ширк-ширк — полозья по бродной дороге. Каждый раз на снежном сувое чунки потряхивает, и голова Миледи, как бы отдельная от тулова, подпрыгивает, ударяясь о черемховые вязки передка. Из-под пяток Ротмана, как от лошадиных копыт, летит мерзлое крупитчатое сеево и орошает лицо роженицы. Миледи кажется, что это небо посыпает ее горохом и житом, овсецом и пашеничкой.

Во дворе больнички, стоящей на самом краю Слободы, мерно постукивал мотор, тускло сквозь снежную порошу светила лампочка под жестяным абажуром, раскачиваясь на ветру и таская за собою по сугробам сизые хвосты.

Больничный деревянный городок, верно служащий со времен царя Гороха, был заметен по самые окна, и дорожки в снегу походили на траншеи; слава Богу, хоть огребают пока, не совсем опустились руки у добросердных людей, что горбатят за ломоть хлеба и за грядущие небесные авансы. Пособляя, Ротман завел жену в родилку. В палате лежала одна лишь женщина пожилых лет, остальные кровати, сияющие мертвенной белизною, были не заняты; не колготились у подоконьев бабенки, оттопыря зад, не высматривали благоверных, не орали детешонки, домогаясь мамкиной титьки, не торчали на постелях пузатые роженицы, дожидаясь своего часа, слегка потерянные, какие-то совсем опростившиеся, домашние, утратившие гонор, в байковых цветастых халатах, едва препоясанных под грудью, с круглыми коленками, откровенно выглядывающими из-под неровно приспущенных сорочек, простоволосые, приопухшие, этакие бесцветные, помятые добро курочки, покорно ожидающие расплоду. От оштукатуренных стен, от потрескавшегося, в желтых разводьях потолка доносило тем особенным холодом, что возникает в опустелых покоях, однажды утративших свою нужность. И чисто вроде бы кругом, и прибрано, и притоплено, но чудится, что вся палата заткана невидимыми паучками, и вдоль-поперек в ней развешаны сети-мережи, уловляющие мертвых душ. Это народ перестал рожать, и слишком много кикимор развелось по Руси, пожирающих младенцев.

Ротман усадил жену на ближайшую кровать и пошел отыскивать… мамку, повитуху, акушерку? Та сидела в хирургии и беззаботно гоняла чаи с подругой. Будто кузнечик, под окнами покоев деловито стрекотал движок, и, словно от порывов ветра, коварно подмигивал свет. Все было буднично, затрапезно, скучно, и никто не хотел войти в состояние Ротмана, ждущего праздника.

Миледи обвалилась на железную спинку кровати, подложив под крестец подушку. Грезила, смежив ресницы, ей было благостно и покойно. Слава Богу! — мысленно воззвала к небесному Заступнику. — Попала в свое место в свой час, и значит, все образуется без заминки.

Соседка что-то назойливо втолковывала, хриплый, простуженный голос ее раздражал, лишал Миледи крепости. Эта старовидная тетка, оказывается, принесла нынче восьмого, будто из пушки пальнула.