Читаем без скачивания Новые забавы и веселые разговоры - Жак Ивер

– Вот, благородные дамы, насколько непохожи друг на друга женщины легкомысленные и женщины добродетельные и как по-разному они любят, – одна умерла в почете и уважении, а другая прожила жизнь долгую, но жила в бесчестии и в позоре, ибо смерть праведника всегда бывает славна перед господом, смерть же грешника мерзостна.

– Послушайте, Сафредан, вы рассказали нам замечательную историю, – сказала Уазиль, – а для тех, кто знал этого сеньора, как, например, я, она конечно еще интереснее. Мне не приходилось видеть другого такого красавца и такого обходительного и приятного человека, как сеньор д'Аванн.

– Подумать только, – сказал Сафредан, – что такая достойная женщина, для того чтобы показать всем, что в поступках своих она добродетельнее, нежели в мыслях, и чтобы скрыть свою любовь, которую самой природой ей было положено отдать столь благородному сеньору, предпочла лучше умереть, чем вкусить наслаждение, которого она в глубине души сама хотела!

– Если бы у нее действительно было такое желание, – возразила Парламанта, – она не раз имела возможность ему это высказать, но она была столь добродетельна, что рассудительность в ней всегда одерживала верх над страстью.

– Можете жалеть ее как хотите, – сказал Иркан, – но я хорошо знаю, что дьявол, который посильнее, всегда побеждает слабого и что тщеславие в женщинах гораздо более распространено, чем страх или любовь к богу. Так же вот и платья у них столь длинны и так искусно скрывают их формы, что невозможно узнать, что таится под ними. Ведь если бы здесь не была замешана честь, вы нашли бы, что природа, равно как и нас, ничем их не обделила. И только из-за того, что они не дают воли своим желаниям, в них на месте одного порока гнездится другой, еще больший, но который они считают едва ли не добродетелью. Этой гордыней своей и жестокостью они рассчитывают приобрести бессмертие, возвеличивая себя тем, что противятся пороку, который свойствен самой их природе (а может ли быть природа порочна?), и тем самым становятся похожими не только на диких зверей, свирепых и кровожадных, но, что еще хуже, – на дьяволов, перенимая от них и гордость и коварство.

– Приходится лишь пожалеть, – сказала Номерфида, – что вам досталась хорошая жена. Вы этого не стоите, вы не только не цените все хорошее, но хотите еще доказать, что оно порочно.

– Я искренне радуюсь тому, – возразил Иркан, – что жена моя не любит скандалов, как не люблю их и я, но что касается целомудрия, то все мы дети Адама и Евы. Поэтому, глядя друг на друга, нам лучше не прикрывать наготу нашу фиговым листком, а, созерцая ее, признаваться в своей слабости.

– Я хорошо знаю, – сказала Парламанта, – что все мы нуждаемся в милости господней, ибо все мы грешны перед богом. Только наши грехи не приходится сравнивать с вашими. Ведь если грешить нас заставляет тщеславие, то никто, кроме нас, от этого не страдает, и ни на тело наше, ни на руки не налипает никакой грязи, для вас же главное удовольствие в том, чтобы обесчестить женщину, как и главная доблесть ваша – в том, чтобы убивать людей на войне. И то и другое противно божескому закону.

– Я готов согласиться с тем, что вы говорите, – сказал Жебюрон, – но ведь господь говорит иначе: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, прелюбодействует в сердце своем, и всякий ненавидящий ближнего своего – человекоубийца!»[338] Так неужели, по-вашему, женщины никогда не смотрят с вожделением на мужчин, и ненависть им чужда?

– Господь, который судит сердце человеческое, – сказала Лонгарина, – вынесет свой приговор; но важно, чтобы людям не в чем было нас обвинить, ибо господь столь милостив, что человека, согрешившего только в мыслях, он не осудит. К тому же он хорошо знает, как все мы слабы, и поэтому возлюбит нас еще больше, если мы не поддадимся своей слабости.

– Прошу вас, – взмолился Сафредан, – прекратите эти споры, все это больше похоже на проповедь, чем на рассказ. Я передаю сейчас слово Эннасюите и прошу ее непременно нас чем-нибудь рассмешить.

– Я и в самом деле намереваюсь это сделать, – сказала Эннасюита, – но должна признаться вам, что, в то время как я шла сюда, думая о приготовленной мною истории, мне вдруг рассказали о двух слугах одной принцессы. Это было так забавно, что я все время хохотала и совсем позабыла про свою жалостную историю, которую Думается мне, я отложу теперь на завтрашний день, а то сейчас мне никак не удержаться от смеха, и я способна только испортить этот грустный рассказ.

Новелла двадцать седьмая

Некий секретарь преследовал своими бесчестными и постыдными домогательствами жену своего товарища, у которого он гостил, и видя, что она охотно слушает его признания, решил, что сердце ее покорено. Но женщина эта была весьма добродетельна и, обманув его ожидания, рассказала обо всем мужу.

Один из слуг упомянутой принцессы,[339] ее камердинер, жил в городе Амбуазе. Это был человек очень благонравный, и он радушно принимал у себя всех, кто приезжал к нему в гости, – приезжали же главным образом его приятели. Однажды к нему явился один из секретарей принцессы и провел у него дней десять – двенадцать. Секретарь этот был такой урод, что наружностью своей больше походил на короля людоедов, чем на доброго христианина. И хотя хозяин принял его как брата и друга, он отплатил ему за все его радушие такой низостью, какой можно было ждать лишь от человека, в котором нет и не было никакой порядочности: он стал преследовать своими непристойными домогательствами его жену, которая менее всего склонна была искать подобных утех, ибо добродетель этой женщины не знала себе равной во всем городе. И когда намерения секретаря перестали быть для нее тайной, она решила, что лучше ответить ему притворною благосклонностью и потом уже вывести его на чистую воду, чем отвергнуть его сразу, ибо тогда никто не узнал бы о его низости. А секретарь, полагая, что сердце этой женщины уже принадлежит ему, и позабыв, что ей пятьдесят лет и что она никогда не была красивой – не говоря уже о том, что в обществе она пользуется репутацией женщины положительной и любящей своего мужа, – продолжал упорно ее преследовать.

И вот однажды, когда муж ее был дома, а она и секретарь сидели в столовой, она сказала, что согласна увидеться с ним где-нибудь в укромном уголке, и тут же добавила, что лучше всего было бы пойти на чердак. Сама она при этом поднялась с места и попросила его идти вперед, сказав, что последует за ним. На обезьяньем лице секретаря изобразилась радость, и он стал тихонько взбираться наверх по лестнице. И страсть его разгорелась огнем, но не светлым, как пламя горящего можжевельника, а темным, как раскаленный уголь, и он все время прислушивался, не идет ли она за ним следом. Но вместо того чтобы услышать ее шаги, он вдруг услыхал ее голос, говоривший:

. – Господин секретарь, подождите минуту, я только спрошу мужа, позволит ли он прийти сюда к вам.

Подумайте только, благородные дамы, как должен был выглядеть этот урод в слезах, если даже улыбаясь он был похож на обезьяну? А он действительно горько заплакал й стал просить ее ради всего святого не выдавать его мужу, который был его другом.

– Но вы же его так любите, – отвечала она, – что не позволите себе обратиться ко мне со словами, которых ему не следовало бы слышать, вот я и спрашиваю его позволения.

И как он ни молил ее, как ни требовал, чтобы она этого не делала, она поступила по-своему, а муж был очень доволен, услыхав, как ловко его жена постояла за свою честь и обманула негодника. И сама добродетель ее доставила ему столько радости, что он не стал ни в чем винить секретаря, считая, что тому и так должно быть стыдно – он ведь задумал учинить подобное непотребство в доме своего друга.

– Мне думается, что история эта должна научить людей порядочных не принимать у себя в доме тех, у кого нет совести и в чьем сердце нет места богу и настоящей любви.

– Хоть история ваша и очень коротка, – сказала Уазиль, – но она очень занимательна и служит к чести этой достойной женщины.

– Право же, – воскликнул Симонто, – не слишком-то уж велика честь отказать такому уроду, как этот секретарь. Вот если бы он был красивым, да к тому же еще и человеком благородным, пусть бы она тогда попробовала перед ним устоять. А так как я уж догадываюсь, о ком идет речь, то, будь сейчас мой черед, я бы сумел рассказать вам не менее занятную историю.

– За этим дело не станет, – воскликнула Эннасюита, – я передаю вам слово.

Тогда Симонто начал так:

– Те, кто привык жить при королевском дворе или в больших городах, до того высоко себя ставят, что готовы считать всех остальных людей ничего не стоящими в сравнении с ними. Но разве в других местах и среди людей совершенно другого круга мало встречается разных ловкачей и хитрецов? Во всяком случае, чем больше человек возомнит о себе и о своей хитрости, тем веселее бывает потешаться над ним, когда он совершает какой-нибудь промах. Об одном из таких происшествий, приключившихся некогда, вы и узнаете из моего рассказа.