Читаем без скачивания Тропы Алтая - Сергей Залыгин

Четыре-пять километров в ширину и в длину семьдесят километров отвесных скал с той и другой стороны, вытянутых почти строго по меридиану, а между скалами впаян как бы огромный и прозрачный камень, мерцающий холодным светом.

Озеро существовало в мире будто само по себе, от всего замкнутое, ничто не отражающее — только свою бездонную глубину.

И Рязанцев смотрел и смотрел вниз, не видя больше далей, покуда впереди, на северной оконечности озера, там, где оно круто поворачивало на запад, не показалось несколько домиков, один среди них, кажется, двухэтажный, а на берегу — причал с ярко-белым катером и такой же моторной лодкой… Яйлю — поселок заповедника, территория которого простиралась по восточному берегу озера до самых истоков Чулышмана.

Тут, в виду Яйлю, развернулись и круто пошли на запад, даже на юго-запад, но ни лиственная чернь, ни густые, лишь кое-где пораженные гарью кедрачи не могли заслонить только что виденную картину озера, которую все яснее, все отчетливее, как бы приближаясь к чему-то не до конца увиденному, восстанавливала память.

И только спустя час, может быть больше, заметили, как небо почти в том самом направлении, в котором двигался вертолет, стало синеть, словно и там возникала густая, почти твердая вода озера… Сначала это все-таки была небесная синева, прозрачная и легкая, но уже вскоре она отяжелела и громадный кусок неба опустился под этой тяжестью вниз, придавил землю и, не вмещаясь на западе, стал раздвигаться и в стороны и вверх, приподнимая над собою голубой небосвод.

Потом запад стал уже мертвенно-синим, и эта тяжкая синева все быстрее двигалась навстречу солнцу, солнце же доверчиво плыло навстречу ей, а как только они соприкоснулись — все в мгновение изменилось на земле: лес перестал быть зеленым, он стал таким же синим, как небо, еще темнее; воздух как бы исчез, в промежутке между землей и небом возникла пустота, сквозь которую отчетливо проступили острые скалы, еще недавно казавшиеся плавными и округлыми, ущелья и глубокие складки между гор, терявшиеся в сумраке, вдруг стали светлее, чем окружающий их лес, они как будто вывернулись наружу. Ручьи побелели…

Пилот обернулся и сказал:

— Да…

На его почти мальчишеском лице было то выражение полного спокойствия, которое никого не могло обмануть. Он повторил свое «да…» еще раз, выжал рычаг и, развернув машину влево, на юг, пояснил через плечо:

— Драпаем!

Мотор и винт над головой ревели, машина, содрогаясь, стала зарываться носом вниз, словно на волнах, и Рязанцев понял, что пилот до предела вывернул лопасти винта, они вращались теперь, загребая воздух, словно весла. Машина шла на предельной скорости…

Совсем близко были верхушки деревьев, но от этой близости земля не становилась доступнее.

Сверкнули молнии…

Сначала Рязанцев не понял, что это они, что они совсем близко, потом заметил, как что-то вспыхнуло не над ним, а под ним внизу и вправо, а что-то осветило каменистую вершину, как освещает иногда внезапно вспыхнувшее пламя костра не самые нижние ветви деревьев, а их маковки. Но костер, разгораясь, освещает все снизу доверху ярче и ярче, а эти вспышки потухли сразу же, и темнота справа стала гуще, а светлый восток отодвинулся еще дальше.

Рязанцев смотрел на землю… Хотел узнать и такую правду о земле — о том, какой она может быть чуждой и нежилой, хотел пережить внезапную смену необычайных картин. Географ должен был знать о земле все, так же как врач знает организм человека и тогда, когда организм здоров, и тогда, когда он болен. Патологическая анатомия и физиология земли — не специальность географии, такой географии, к счастью, еще не существует. Но если человек будет действовать неразумно, он ее создаст. Сам создаст что-нибудь вот в этом же роде, еще худшее, гораздо более мрачное и безнадежное…

Он вглядывался в зловещий пейзаж: по темно-синей тайге волочились обрывки туч какой-то густой, неестественной белизны, кое-где вспыхивали огни, и на одной из вершин вдруг занялось зарево, как раз в той стороне, где и молнии, кажется, не было.

Гром время от времени заглушал грохот мотора, и тогда казалось, будто становится тихо вокруг.

Спустя некоторое время мальчик посадил машину. Посадка произошла как-то незаметно, быстро, мальчик совершил ее с ходу — покачнулись два раза, будто испытывая, примет или не примет земля машину, и тут же высокая, потемневшая в грозовом воздухе трава заслонила нижние стекла кабины.

Мотор смолк, винт над головой тоже. Иващенко спросил:

— Саша, как дела с горючим? До базы дотянем?

Пилот-мальчик ответил, соображая:

— Так ведь неохота радировать о помощи. Должны дотянуть.

— А НЗ у тебя есть? Пожевать?

— Малость…

— А рация в порядке?

— Будто бы…

— Тогда что же ты не принял предупреждение о грозе?

— Не принял. После разберемся.

— Холодно будет ночевать, — вздохнул Иващенко. — У меня недавно уже была вынужденная посадка. Вроде этой. Двое суток дрожал по-собачьи.

Рязанцев спросил у Иващенко:

— Видали ее, землю? Какой она может быть?

— Всякой может быть! И всякой ее можно сделать.

— Наука должна бы научить человека — распорядиться своей землей. — Рязанцев помолчал, еще раз подтвердил: — Должна!

— Наука учит человека. А человечество — науку.

Уже про себя Рязанцев еще подумал: «Наука вырывается вперед, проникает в иной мир, невидимый, неслышимый, неощутимый, и как по-детски лепечет среди житейских дел, которыми люди заняты уже многие тысячи лет!

Недаром упрекал науку на разрушенной плотине в Усть-Чаре управляющий банком Костин, а Райкомхоз с добрыми глазами мечтал, чтобы такое ничтожное, казалось бы, дело, как ГЭС мощностью в пятьдесят киловатт, стало чьим-нибудь тоже научным «спутником»!

На каждого городского жителя в стране приходится примерно по одному сельскому, и, значит, грубо говоря, одна половина населения кормит себя и другую половину. А ведь двадцатый век! А ведь — наука!

Ощущение, будто он видит Горный Алтай откуда-то с высоты, не покидало Рязанцева и в тот день, когда экспедиция выехала в обратный путь…

Из кузова машины он глядел вокруг и спрашивал себя: неужели правда, что человеку свойственно привыкать к прекрасному?

Привыкать и даже не замечать его?

Каждый, кто проедет Чуйским трактом с севера на юг, увидит в этой стране под названием Горный Алтай множество других стран…

Увидит мягкие очертания невысоких, сглаженных гор — и вдруг узнает Южный Урал…

Увидит Семинский перевал — и подумает, что это Саяны.

Перевал Чикитаман, а вскоре вслед за ним бомы вдоль Катуни напомнят путешественнику Кавказ…

В устье Чуй промелькнет перед ним картина из предгорий Копет-Дага, Курайская степь возникнет вдруг, как будто кто-то перенес сюда пейзаж Хакасии, а степь Чуйская — это пустыня Гоби в миниатюре.

Нынче был обратный путь, и в обратном порядке разворачивались кадры: Курай, потом кавказские ущелья, потом Саяны, потом Урал…

И как будто впереди уже маячил большой город, в нем — новый мост через овраг, по мосту торопятся трамваи… Кое-где сохранились следы разрушенных домишек и того домика, в окошке которого Рязанцев когда-то заметил письмо, адресованное в городок Красный Кут…

А может быть, и следов уже не осталось.

Старший шофер Владимирогорский на «газике» умчался в Бийск — хлопотать о погрузке машин на железнодорожные платформы, а младший, Севка, не очень строго соблюдая правила обгона, вел ГАЗ-63.

Миновали Семинский перевал. Там, на высоте, была уже зима, снег покрыл тундровую растительность и деревья тонким блестящим налетом. Когда спустились в деревню Топучую, зима кончилась, но и здесь все дышало воздухом глубокой осени: и увядшие травы, и кустарники с оголенными ветвями, и даже белесая вода речушки Семы, вдоль которой разматывалась серая лента дорожного полотна.

Солнце светило по-осеннему через негустые тучи, свет был рассеянным, блеклым, и только кое-где по склонам плыли ярко-желтые пятна.

Некоторое время машина экспедиции держалась позади другой — с запоздалыми туристами.

Поеживаясь в холодке, в белых войлочных шляпах, туристы пели о человеке, который не заметил, как к нему пришла седина.

Туристов скоро обогнали.

Вершинин-младший и Лопарев сидели на спальных мешках, прислонившись к борту. Лопарев, наверное, обдумывал что-то, что касалось его встречи с лесничим Саморуковым в лесхозе.

Должно быть, по этому поводу он иногда обращался к Вершинину-младшему. Ветер уносил его слова.

Рита, закутав ноги палаточным пологом, сидела напротив, не спуская с Андрея удивленных глаз. Андреи ее взгляд, должно быть, замечал… Может быть, он даже и стеснялся этого взгляда, может быть, стеснялся потому, что рядом с Ритой не было Онежки… Так показалось Рязанцеву, и он с какой-то поспешностью стал глядеть на Вершинина-старшего.