Читаем без скачивания Прощание - Иоганнес Бехер

— Отец! — произнес я мягко, вспомнив, с каким нетерпением он каждое новогоднее утро ждет газеты со списком награжденных. — Отец, ты не хочешь посмотреть правде в глаза. Иначе ты подошел бы ко мне, протянул руку и сказал: «Ступай! Спасайся! Плохи наши дела. Ничего хорошего не ждет нашего брата».

— Отец? Я не отец тебе! — замахал он обеими руками.

— Мама? — вопросительно склонился я перед матерью, которая вышла из гостиной: теперь она была поразительно похожа на портрет, стоявший на мольберте.

— Поговори с ним! Постарайся понять его! — сказала мама и снова положила руку на лоб отцу, но тот с гадливостью от-дернул голову.

— Говорить с ним? Понять его? Нет, пусть лучше он поймет, каково самому пробивать себе дорогу, пусть узнает, что такое голод! Он невменяем. Ему место в сумасшедшем доме. «Ваша война»! Он говорит: «Ваша война», — заметь хорошенько, мать… Нет, этого так оставить нельзя. Надо все в корне изменить, война — только начало… Пощады не будет…

А я между тем, пытаясь укрыться за неуязвимой броней, непрерывно повторял про себя:

«Прошли времена голубцов и супов с клецками, мне уж не видать, как тают разрушенные отцом башни из мороженого… Этакий старый гунн… Прощайте, нюрнбергские медовые пряники!»

В дверь постучали.

— Флаг нашелся!

Но никто не откликнулся.

Дверь чуть приоткрылась, и Христина просунула флаг в щелку. Он качался из стороны в сторону, словно хотел показаться во всей красе и приветствовать нас своим черно-белокрасным полотнищем.

Христина, не услышав «войдите», быстро заговорила в щелку:

— Ваша милость, ваша милость, вы, верно, уже слышали? Господи, благодарю тебя за то, что ты сподобил меня дожить до этого! Как жаль, как ужасно жаль, что моего достославного фельдфебеля уже нету в живых, теперь начнется совсем, совсем другая жизнь. Я побегу сейчас наверх к господину обер-пострату Нейберту, может быть, он еще не знает, а господин майор — ах да, ведь он же уехал, а я чуть было не побежала вниз…

Дверь распахнулась, но Христины с флагом уже не было.

— Закройте дверь! — хотел было строго сказать отец, но это прозвучало как просьба.

— Закройте дверь! Закройте дверь! — еще раз попросил он.

Но никто так и не закрыл двери.

Я медленно пятился к открытой двери, точно считая каждый из этих последних шагов, и незаметно кланялся во все стороны. Так меня учили: когда покидаешь хорошее общество, иди к двери пятясь, и тогда ты ни к кому из присутствующих не обернешься спиной; при этом следует слегка кланяться во все стороны.

Мама, кажется, сделала несколько шагов в мою сторону. Посреди комнаты она в нерешительности остановилась.

Обращаясь к стулу, на котором сгорбившись сидел отец, она сказала:

— Я против!

— Замолчи! Ты сама не знаешь, что говоришь! — откликнулся отец совсем не сердито, а скорей устало, очень устало. Он как-то сразу сильно постарел.

— Конец. Все кончено. Все. — Он снял пенсне, прижал ладони к глазам. Еще раз посмотрел на меня близоруким взглядом.

— Я всегда желал тебе только добра. Бог свидетель.

Он словно уже пустился мысленно на поиски блудного сына, рука его, лежавшая на письменном столе, поползла за мной.

— Я молчу, как всегда молчала в угоду тебе. Но я против. Отец ничего не ответил.

Все двери были раскрыты настежь, точно их распахнул таинственный ветер. Даже входная дверь. Христина оставила все двери открытыми. Она прибежала от обер-пострата Нейберта и промчалась мимо меня, волоча за собой флаг.

— Христина! — Но она не слышала.

Я уложил вещи, они все уместились в небольшом чемодане.

В доме было тихо, точно он опустел.

В эту пустоту, в эту тишину вошла музыка прощания. Что это? Гармонь? Но ведь Ксавер уехал. Кто же сыграет мне на прощание песенку?

Он был сражен на месте,И кровь его текла…

Вдали звучала песня о Добром товарище.

«Готовься в путь! Не забывай хорошего, — призывал меня внутренний голос, и тут же предостерегал: — Будь начеку, проверь, что ты берешь с собой. Час великого прощания настал…»

Я окинул взглядом комнату — не забыл ли я чего-нибудь.

В ларе лежали оловянные солдатики и призы за плаванье, в одном из ящиков стола мне попалось «Искусство чревовещания». И со скрипкой надо проститься: все струны натянуты, но смычок спущен и натерт канифолью, сурдинка и камертон на своих местах.

На столе раскрытый путеводитель — озеро Гарда: «Вода в нем большей частью темно-голубого цвета…»

Посмеиваясь над своим суеверием, я все же надел пояс «Геркулес», который как-то купил себе, потому что он, как обещала реклама в «Вечерней аугсбургской газете», удесятеряет силу человека. Купальный костюм с выцветшей голубой звездой и гимнастическое трико я сунул обратно в шкаф.

На полу я нашел записочку и узнал руку матери: «Не приходи домой очень поздно».

Я положил записку в карман.

Все вокруг меня качалось, словно на качелях… Гроссгесселоэский мост? Нет, есть другой мост, мост, ведущий через пропасть. Мерцающие огни в тумане. Осиянный лес. Поющий корабль… Да, это и есть Новая жизнь, это она…

— Нет, до сих пор я всегда ел досыта, — сказал я тихо и стал тренироваться: — Нет ли у вас пяти пфеннигов, прошу вас…

Дом, в котором все двери были распахнуты настежь и ветер как призрак беспрепятственно разгуливал по всем комнатам, показался мне обиталищем смерти, откуда надо поскорее бежать. Словно глядя на него из далекого будущего, из тех времен, когда Благословенный корабль давно уже причалил к берегу, я, показывая его самому себе, говорил: «Здесь мы играли, когда были детьми… Далекие, далекие времена!..»

С Другим мы тоже раскланялись, он оставался, я уходил: «Нелегко нам с тобой жилось, нелегко, да… Ну что ж, желаю удачи. Желаю удачи».

В передней было темно. Я заблудился в темноте. «Гансик-крошка вышел на дорожку…» Как некстати привязалась эта глупая песенка!

В открытую дверь я увидел мамин портрет, стоявший на мольберте в гостиной. Точно выступив из рамы, мама подошла и сунула мне в руку золотой.

— Из старинного бабушкиного шкафчика.

— Осторожней, не ушибись! — Она взяла меня за руку и проводила до лестницы; так вел я однажды Гартингера.

— Как же звали ее? — спросила мама.

— Фанни… Ее звали Фанни.

— Фанни… Фанни, — повторяла мама и кивала ей, называя ее по имени.

— А другую? О, теперь я знаю, знаю. Это ты ей… тот чудесный букет альпийских роз?…

— Фрейлейн Клерхен…

— Фрейлейн Клерхен, — улыбнулась мать Невозвратному.

Тихо, беззвучно закрыла она за мной дверь.

— Прощай, отец! — сказал я почтовому ящику, точно слова мои, прощальные строки, могли сохраниться в нем. — Когда я досаждал тебе, отец, не в тебе вовсе было дело. Ты был тут совершенно ни при чем. И когда ты мне досаждал, отец, не во мне было дело. Нет, не во мне.

— Прощай, отец! — сказал я медной табличке с именем отца и долго тер ее носовым платком, пока имя опять не заблестело…

Да, отец тоже устраивал себе игры. Разве взрослые играют? Отец играл, уносясь далеко, очень далеко. Он играл в земледельца, которым ему очень хотелось быть. Расхаживая по столовой, он с улыбкой разглядывал ковер: то была добрая тучная земля, а на обоях зеленели виноградники… «Пооригинальничать захотелось парню, только и всего», — словно откуда-то издалека услышал я отцовский голос.

Потом он сердито пропыхтел: «У меня в глазах темнеет, как только я вспомню про Гуго!» — «Вот видишь, какой ты!» — рассеянно бросила мама. «Ты тоже хороша», — прогудел отец знакомым голосом лесоруба. «Преданная душа», — вспомнила мама о Христине, словно чувствовала за собой какую-то вину. Так отец и мама говорили во мне. «Пооригинальничать захотелось», — я насторожился.

Мне вдруг показалось, что отец позвал меня: я почувствовал легкое головокружение и ухватился за перила, как ухватился за трос отец во время нашей горной вылазки.

Нет, мама не сказала: «Я тебе не мать». Она стояла где-то далеко на покинутой мною земле, в полосе света, и была на моей стороне.

— Внимание! Смирно! — скомандовал Руки-по-Швам и окинул взглядом свою рать, выстроившуюся по обеим сторонам лестницы. — Мы устроим ему такое прощание, что он до конца дней своих будет о нас помнить! Вольно!

И каждый на свой лад начал вольничать. Я стал соображать, нельзя ли выбраться на улицу другим путем, но в нашей квартире не было черного хода, а бегство по крышам… чердак заперт, и Христине, у которой хранится ключ, было строго-настрого наказано не давать его никому, кроме барина. Мне оставалось либо не сдаваться и идти вперед, либо вернуться к старой жизни. Руки-по-Швам кивнул на звонок, указывая мне путь к возвращению; при этом он радушно улыбался, он улыбался мне в последний раз. Лестница пугала и страшила.