Читаем без скачивания Точка Лагранжа (Сборник) - Кирилл Бенедиктов

Главное сделано. Он вновь контролирует себя. Он слаб, он шатается, но может двигаться. Теперь взобраться наверх. Пять метров — пустяки. Даже пять метров покрытого размокшей глиной склона, даже если в наступившей темноте почти ничего не видно. Там, наверху, пляшет размытое пятно огня — Никитос разжег все-таки свой костер.

Теперь — не опоздать.

Он не чувствовал, как переставляет ноги. Он вообще ничего не чувствовал, видел лишь, как сменяется картинка перед единственным зрячим глазом. Несколько раз он поскальзывался и падал, и тогда не видел ничего, кроме размокшей глины.

Они, разумеется, услышали. Невозможно не услышать, как взбирается вверх по склону девяностокилограммовая, плохо координирующая движения туша. Услышали, напряглись, подошли поближе к обрыву — посмотреть, что же там происходит. На этом Антон выиграл почти минуту. Шприц так и остался в руках у Дрюни.

Они увидели, как поднимается над обрывом залитая кровью, искаженная гримасой смертельной муки, черная голова.

И Антон тоже увидел их. Блики костра плясали на их белых блинообразных лицах, но в глубине их глаз плескалась полная, непроницаемая, абсолютная тьма. Коренастый, бритый наголо, затянутый в спортивный костюм амбал — Дрюня. Стоит, приготовившись к драке — тяжелые кулаки сжаты, руки прижаты к бочкообразному туловищу в слабом подобии боксерской стойки. Крупная, плотно сбитая девица лет семнадцати с испитым бледным лицом, обрамленным копной роскошных, цвета огненной меди, волос. Пятится от обрыва к костру, большой рот с накрашенными черной помадой губами раскрыт в предвкушении истошного вопля. На границе света и тени — тощий, похожий на маленького старичка пацан, сжимающий в руке игрушечный нож-выкидушку. На лице застыло выражение крайнего изумления, смешанного с ужасом. Это Никитос.

И самое главное — за спиной у Дрюни и Рыжей, почти у самого костра — Лизонькина коляска. С бортика свисают размотанные пеленки, полураздетая Лизонька кричит в полный голос. Ничего, ничего, родная, папа уже рядом, потерпи еще минутку.

— Ну, уроды, — сказал Антон, с неимоверным трудом вытаскивая ставшее словно свинцовым тело на кромку обрыва и поднимаясь во весь рост, — молитесь теперь, смерть ваша пришла.

Точнее, думал, что сказал. Говорить оказалось трудно — значительно сложнее, чем двигаться, хотя боли на этот раз он не почувствовал. Но слова застряли где-то в горле, будто увязнув в толстой ватной пробке, а когда он напрягся, чтобы вытолкать эту пробку наружу, изо рта вырвалось хриплое, совершенно нечеловеческое рычание, испугавшее даже его самого. Он протянул к ним руки и сделал шаг по направлению к коляске.

Рыжая завопила, мгновенно заглушив Лизонькины рыдания. Не прекращая орать, она сделала два шага назад, споткнулась и упала на спину, тут же потерявшись в царившей за пределами очерченного костром круга темноте. Никитос исчез среди осин с таким проворством, что Антон не успел заметить, как это произошло. Но Дрюня даже не отступил.

Он действовал значительно быстрее, чем Антон в его нынешнем состоянии. Несколько часов назад в драке с Берсеневым у него не было бы даже одного шанса из ста — но теперь все изменилось. Антон двигался медленно, настолько медленно, что обманный удар, который провел его противник, оказался просто ненужным.

Бритый амбал взмахнул правой рукой, имитируя крюк в челюсть, а левой коротко, без замаха ударил Антона в печень. Антон не успел отбить ни первого, ни второго удара. Он почувствовал сильный толчок, опустил глаза и увидел черную пластиковую рукоятку, торчащую из вымазанной в глине кожаной куртки.

Значит, нож был не только у Никитоса.

Дрюня стоял, слегка склонив шишковатую голову набок, и ждал, пока он свалится.

Антон протянул руку и схватил Дрюню за горло.

Несильно — почти вся сила ушла на то, чтобы оторваться от ствола, к которому он был пригвожден последние несколько часов, словно коллекционная бабочка к картонке. Но и простого прикосновения оказалось достаточно.

Дрюня взмахнул руками, словно пытаясь отогнать привидевшийся в наркотическом бреду кошмар. Рот его беззвучно открывался и закрывался, глаза закатились. Судорожным движением он высвободился из захвата и, повернувшись, бросился бежать, ломая тонкие, хрупкие после зимы деревца.

Антон попытался выдернуть засевший в боку нож. С третьей или четвертой попытки это удалось. Лезвие было испачкано темным, но кровь из раны не шла.

Он уронил нож на землю и, переваливаясь, словно медведь-шатун, побрел к коляске. На полянке уже никого не было — Рыжая покинула страшное место, не дожидаясь исхода борьбы.

Лизонька сорвала голос, и ее плач стал похож на хриплые стоны астматика. Но она была жива. Она была жива.

Антон наклонился над коляской и заглянул дочери в лицо. Красное, как перезревший помидор, обиженное на весь свет, с прилипшими к щеке нитками — остатками кляпа. Вытаращенные глазенки уставились прямо на него. Антон ужаснулся — сейчас Лизонька увидит перед собой чудовище. Монстра с развороченной, окровавленной глазницей, перепугавшего даже ее привыкших к темным видениям мучителей.

Он уже готов был отшатнуться, спрятаться в тень, но тут Лизонька перестала плакать и протянула к нему ручки. Одна ручонка коснулась его щеки, замерла, но не отдернулась. Пальчики у нее были холодные, но не ледяные, и Антон внезапно поверил, что все еще будет хорошо.

Он подобрал свисавшие до самой земли пеленки и попытался завернуть в них Лизоньку. Получалось неважно — пальцы совершенно перестали слушаться и казались тупыми деревяшками, концы пеленок никак не удавалось закрепить так, чтобы они не разматывались. Тогда Антон осторожно вытащил дочку из коляски и прижал к груди. Он не был уверен, что в его теле осталась хоть капелька тепла, но так было лучше.

Коляску он оставил стоять у догоравшего костерка — везти ее в темноте означало почти наверняка застрять в каком-нибудь болотце или канаве. Хотя идти, опираясь на ручку коляски и механически перебирая ногами, казалось проще, чем пробираться ощупью через кусты и подлесок, Антон решил, что дойдет. Дойдет, что бы ни случилось.

Лизонька крепко вцепилась маленькими пальчиками в отвороты его кожаной куртки. Антон примостил ее на согнутую в локте правую руку — все равно эта рука больше ни на что не годилась. А так, согнутая в одном положении, застыла, как палка, превратившись в надежный насест для малышки. Тяжести он не чувствовал, как не чувствовал уже вообще ничего, кроме тепла прижимавшегося к нему крохотного тельца и полыхающей под черепом боли. Но с каждым шагом, уводившим его от озера по направлению к железной дороге, он с удивлением ощущал, как волны этого тепла успокаивают боль, усмиряют ее, будто бы кто-то невидимый баюкает его истерзанную голову в добрых и нежных ладонях. Когда Антон вышел к затопленной канаве под железнодорожной насыпью, боль почти исчезла.