Читаем без скачивания Исповедь молодой девушки (сборник) - Жорж Санд

Обед начался весьма торжественно. Бабушка прилагала все усилия, чтоб он проходил весело, насколько ей позволяло ее здоровье, участвуя в разговоре, хотя она могла расслышать только несколько слов. Единственная, чью речь она понимала, была Женни, которая, как она выразилась, знала, с какой стороны она лучше слышит. Увы, с какой же это? Но Женни стояла за ее стулом и быстро повторяла ей основное слово из каждой фразы разговора. Остальную часть бабушка отгадывала сама и начинала смеяться. Ей захотелось выпить две капельки муската, и она сразу почувствовала себя бодрее. Она высказала нам ряд тонких и умных мыслей. Рассуждала она весьма здраво. Аббат также держался превосходно и вел себя вполне разумно. Фрюманс блистал перед Мариусом красноречием, а тот отвечал ему весьма любезно.

Женни старалась показать, что она просто в восхищении, но я заметила на ее лице волнение и даже какое-то беспокойство. Мне кажется, что она сочла, что Мариус ведет себя слишком мирно. Что до меня, то я великолепно играла свою роль: я чувствовала, что полна какого-то нового достоинства и должна сдержать данное Мариусу обещание быть невозмутимо спокойной. Но раза два-три мучительное волнение, жестокий страх сжимали мне сердце, кровь приливала к лицу, боязнь упасть в обморок заставляла меня смертельно побледнеть, рыдания сдавливали грудь. Почему? Я не могла сказать, но это было так, и, чтобы никто ничего не заметил, я старалась не выдать своих страданий.

XXXVI

Я завершила длительный и правдивый анализ своего умственного и нравственного развития. Теперь я должна дать краткое резюме. Я начала с периода устремления к чудесному, что было неизбежным результатом ненормальных обстоятельств, возникших вследствие мистических фантасмагорий моей кормилицы. Женни удалось успокоить меня. Благодаря ей и урокам Фрюманса я спокойно и с пользой для себя дошла до отрочества. Тогда мое умственное развитие несколько притупилось, и в то же время воображение было чрезмерно возбуждено романами мисс Эйгер. Фрюманс вторично излечил меня серьезными занятиями, но это был момент, когда мое сердце, так сказать, искало цель жизни наугад, и во мне возникла причудливая смесь стоицизма и поэзии. Потом пришло разочарование, как следствие обманутого тщеславия. Я чуть было не поддалась чувству жалости к Фрюмансу и, краснея за себя, подвергла каре свое сердце, желая уничтожить его. Я решилась на спокойную дружбу и основанный на разуме, облагороженный чувством великодушия брак с моим бедным кузеном.

Такой, какой я была, я в ходе однообразной и на первый взгляд спокойной жизни обрела самопознание и тайную силу, что достигается довольно значительными страданиями или внутренними переживаниями. Я слишком сильно себя любила и слишком высоко себя оценивала. Теперь я уже не так сильно любила себя, я отдавала себя слишком дешево, но во мне была внутренняя сила. Я была серьезна, искренна, совершенно бескорыстна и еще достаточно отважна, чтобы вынести непредвиденные превратности выпавшей на мою долю столь исключительной судьбы.

День, в который я сама, по своей воле вовлеклась в помолвку с Мариусом, был отмечен роком. Обед продолжался дольше, чем обычно, мои метания между двумя крайностями – ужасом и ощущением победы над собой – угрожали выдать меня, и я нетерпеливо ожидала, когда можно будет запереться где-нибудь с Женни, чтобы выплакаться у нее на груди и получить объяснение или облегчение моих мук. Аббат Костель, который привык спать у себя дома и ложиться пораньше, предложил встать из-за стола, чтобы написать торжественное письмо моему отцу. Бабушка об этом, видимо, уже и не думала, когда Женни обратила мое внимание на то, что она слегка раскраснелась и с улыбкой на устах заснула. Мы привели ее в гостиную, где она уже окончательно уснула в своем огромном кресле. Это было не в ее обычае.

– Она сегодня слишком взволнована, – заметила Женни, – пусть она отдохнет как следует.

И, встав перед ней на колени, она стала поддерживать ее поникшую голову.

– Господин аббат, набросайте черновик письма, – добавила она. – Когда госпожа проснется, мы прочтем его ей, и если она его одобрит, вы напишете письмо завтра утром, потому что сегодня ведь оно все равно не уйдет.

Аббат начал писать, советуясь с Мариусом об именах, фамилиях и званиях, а Фрюманс, сидя за этим же столом, помогал дяде ясно изложить мысли и одолеть дремоту.

В этот момент дверь осторожно отворяется, и Мишель делает мне знак подойти к нему. Полагая, что речь идет о каких-то распоряжениях по хозяйству, я выхожу в соседнюю комнату, где вижу нашего родственника господина де Малаваля вместе с господином Бартезом.

– Не с вами, дорогое дитя, мне хотелось бы сперва поговорить, – сказал последний, пожимая мою руку. – Мне сообщили, что аббат Костель тут, не могу ли я повидать его и побеседовать так, чтоб ваша бабушка этого не заметила?

Я ответила, что бабушка спит и что я пойду и позову аббата.

– Бесполезно! – произнес де Малаваль, остановив меня.

И, обратясь к Бартезу, он спросил:

– Эта милая Люсьена не очень хорошо знала своего отца?

– Она его совсем не знала, – возразил Бартез.

– Ах, простите, – подхватил де Малаваль, у которого, как помнит читатель, воспоминания никогда не совпадали с истиной. – Когда он вернулся во Францию в эпоху… постойте… это было в тысяча восемьсот седьмом году. Я уверен в этом, я его сам видел, он сказал мне…

– Теперь не время фантазировать о том, чего никогда не было, – нетерпеливо прервал его Бартез. – Маркиз никогда не возвращался из эмиграции, и Люсьена никогда его не видела.

– Если вы так говорите, – сказал де Малаваль, – то это лишний повод, чтобы…

– Вы хотите сообщить нам о семейном несчастье? – воскликнула я, обращаясь к Бартезу. – Мой отец…

– Вы никогда его не видели, дитя мое? – спросил он. – Так вот, вы никогда его и не увидите!

Я была гораздо больше потрясена этой мыслью, чем самой новостью, и то, что наш друг считал утешением, для меня было настоящим горем. Мне надо было выплакаться, теперь мои слезы нашли себе исход. Мариус, который стоял у приоткрытой двери, увидел это и сейчас же подбежал ко мне.

Заставив его прикрыть дверь, де Малаваль, непрерывно поправляемый Бартезом, поведал нам наконец, что сегодня днем он получил известие о смерти маркиза де Валанжи, официальное известие за подписью адвоката его семьи, господина Мак-Аллана. Мой отец скончался в своем поместье в графстве Йоркшир в результате падения с лошади, после чего он прожил лишь два часа, не приходя в сознание. Поэтому я не могла даже предполагать, что в свой последний час он думал обо мне.

– Так как нам было поручено довести это печальное известие до сведения вашей бабушки, – сказал Бартез, – мы не хотели выполнить это без соответственных предосторожностей. В ее возрасте подобные катастрофы переживаются нелегко. Теперь мы удалимся, пока она еще нас не видела, а вы, дорогие дети, понемногу подготовьте ее с помощью аббата Костеля и достойнейшей госпожи Женни. Вы выберете удобный в смысле ее здоровья момент. Пусть, если понадобится, пройдет несколько дней, спешить некуда. Однако у меня есть причины, Люсьена, почему я хотел бы побеседовать с нею до конца недели. Устройте так, чтобы к тому времени она уже знала об этом событии.

Когда мы провожали их обратно, господин де Малаваль, видя, что я так расстроена, и зная, что Мариус – человек положительный, счел своим долгом дать ему вполголоса наставление, как успокоить меня.

– Ну, ну, – говорил он, – раз уж она знала своего отца так мало (он продолжал утверждать, что я все-таки могла его немного помнить), скажите, что ей предстоит стать очень богатой. Он оставил после второго брака полдюжины маленьких англичан, но уверяют, что он оставил также и полдюжины миллионов фунтов стерлингов.

– Вы ничего не понимаете, – возразил Бартез. – Люсьену мало интересуют деньги, и сейчас не время заводить об этом разговор.

Я пожала ему руку и вернулась с Мариусом в гостиную, где бабушка продолжала спать, опершись головой на плечо Женни, в то время как аббат с помощью Фрюманса все писал свое торжественное письмо, адресованное покойному.

Резкий контраст этого обычного спокойствия в нашем доме с трагической картиной, которую смерть отца представила моему воображению, лишила меня дара речи. Я села около бабушки, чтобы сменить Женни, которой я сделала знак подойти к столу, где Мариус стал объяснять ей, а заодно аббату и Фрюмансу, каким зловещим способом дошло до нас согласие моего отца.

– Кто там умер? – вдруг спросила бабушка, проснувшись оттого, что Мариус слишком отчетливо произнес одно слово.

– Никто, – ответила Женни, у которой хватило присутствия духа на всех. – Я сказала Мариусу, чтоб он говорил потише, потому что вы отдыхаете.

– Я, кажется, совсем не спала, – возразила бабушка. – У меня что-то голова тяжелая. Дети мои, ваше старое вино и молодая любовь опьянили меня. Отложим письмо на завтра. Я должна как следует выспаться.