Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Позволю себе утверждать, что бытующее в современной психологии понимание ситуации, даже и в тех случаях, когда оно принимает уже форму «сознания кризиса», не выводит ее за границы фантомного, почему оно в лучшем случае «производит слезы, одни только слезы»! Бытующие в психологии формы мысли – методологической, философской мысли – не позволяют ей достичь полноценного понимания ситуации, кризиса – в его существе, в его реальных основаниях. Попробуем же с помощью Декарта в эту сторону продвинуться.

Итак: что же сказал Декарт? Конечно же, не самими по себе теми несколькими словами, которые составляют эту знаменитую формулу: «cogito ergo sum», если брать ее в ее латинском варианте, – положим, в тексте декартовских «Метафизических размышлений», которые, как известно, были написаны по-латыни. Можно взять ее в собственной декартовской французской ее версии, можно привести ее в русском переводе. Мне представляется несущественным, в какой языковой и речевой версии мы эту декартовскую формулу возьмем, – и это именно потому, что ее понимание, ее смысл не извлекаются из нее самой. Хотя, конечно, та или иная форма – положим, форма, приобретаемая при переводе на другой язык, в том числе и на русский, – иногда может затруднять понимание, толкать на неправильный путь. Положим, появление в этой формуле личного местоимения или даже самого этого «мыслю» – как, впрочем, и «существую», если они читаются через призму вмененных нам сегодня значений, то есть, опять же, вне контекста живой декартовой мысли, может сбивать нас с толку, закрывать возможность понимания, возможность продвижения «в сторону Декарта», в сторону его мысли, мысли вообще. Положим, встретившись с формулой: «(я) мыслю, стало быть, (я) существую», можно было бы вроде подумать, что мы имеем дело с фигурой силлогизма, с «умозаключением», с «логическим выводом», «доказывающим» к тому же существование не чего-нибудь, а – «я», с незамедлительным проецированием в это «я» всех и всяческих своих обычных психологистических ассоциаций. Сегодня, однако, это было бы лишь курьезом. Сегодня, после, опять же, разъяснений в этом месте Мераба Константиновича, а до него, как, быть может, вы знаете – Мартина Хайдеггера, к примеру, в его «Немецком нигилизме», доступном ныне и в блестящем переводе Владимира Вениаминовича Бибихина, а до него – о чем вы, быть может, не знаете – уже и у старика Канта (недавно, когда мне пришлось, как раз в связи с подготовкой к изданию лекций Мераба Константиновича о Канте, довольно много «полазить» по Канту, я вдруг с удивлением обнаружил и у Канта, и не где-нибудь, а в «Критике чистого разума», правда, в составе той первой редакции текста, которая теперь приводится только в приложениях, прямые указания на это), – сегодня, говорю я, конечно же, никому уже не придет в голову понимать декартовскую формулу как силлогизм.

Понятно, далее, – и особенно понятно это должно быть психологам, – что речь тут вообще должна идти, как я уже сказал, не об этих словах Декарта, взятых сами по себе, – они ведь являются только как бы «фокусом», в котором сходится и из которого расходится множество самых разный линий, своего рода «замком свода» очень непростой и долго возводимой Декартом постройки, критической точкой длинного и драматичного рассуждения, – точкой, которая вне этого рассуждения невозможна, хотя при этом, о чем я еще надеюсь сказать, критической или «катастрофической» эта точка является еще и в том смысле, что – подобно тому, как сама по себе эта формула, по своему «содержанию» не есть «вывод», – точно так же и в контексте декартовского рассуждения, по своему «рождению», она также ни из чего не выводима, не следует, в том числе и из самого этого рассуждения. Она не продуцируется этим рассуждением, но вместе с тем невозможна вне него; она «производится» и «существует» – а стало быть, и может быть прочитана, понята – только внутри этого, более широкого целого движения рассуждения, в частности внутри маниакально проводимого тут Декартом знаменитого его «радикального сомнения».

Понята не только и не столько даже в движении «от» этого уже пройденного пути, но скорее – в направлении «к» нему, в том смысле, что через эту формулу все рассуждение впервые, наконец, собирается в некое целое, организуется или даже так: через эту формулу в этой точке движения собирается и «извлекается» опыт всего предыдущего движения, пути, проходимого рассуждением, и так, что рассуждение тут впервые – и к тому же в коммуникации, то есть давая место другой мысли, – само становится мыслью, достигает «точки мысли».

Но если так – а это именно так! – то тогда: и это еще не все, не последнее. Ибо опыт, об извлечении которого тут идет речь, есть тогда даже не только и не столько опыт рассуждения «самого по себе», – хотя при таком взгляде на вещи «концы» самого рассуждения, то есть как раз рассуждения «как такового», рассуждения в его существе, оказываются «вне» его: рассуждение как таковое парадоксальным образом оказывается «больше самого себя» (что означает, конечно, только, что оно есть «символ»!), «выходит за» свои пределы, то есть пределы, очерченные границами текста, не совпадает с текстом, оно как таковое не может быть ни сведено к тексту, ни выведено из него, – «опыт рассуждения» тут – это по сути «опыт, извлекаемый рассуждением», через рассуждение, с помощью него, но опыт прохождения определенного пути жизни, хотя, быть может, пути – как говорил однажды об этом Мераб Константинович – и «выправляемого» по «его отражениям в зеркале рассуждения» текста. Рамку понимания декартовой мысли задают не границы текста его рассуждения, но путь его жизни, опыт прохождения которого этим декартовским рассуждением извлекается и который тем самым «выправляется». А каков путь жизни Декарта, что это за путь?

Когда два года назад я оказался в Париже и в один из первых дней заглянул в собор Сен Жермен де Пре, то, конечно же, первым делом попытался найти то место в стене правого нефа, где, как я знал, покоится прах Декарта. Мой французский друг, который был со мной в тот вечер и который, понятное дело, не раз бывал в этом соборе, тем не менее, не знал об этом, чем был немало смущен и – должно быть, дабы как-то реабилитировать себя в моих глазах и компенсировать это свое «скандальное невежество» – не преминул спросить, знаю ли я, что здесь захоронено только тело Декарта: «только» – не в смысле покинутости его декартовой душой, но в смысле отделенности от него головы! Тут уж пришел мой черед раскрыть рот! Оказывается, голова Декарта, отделенная в свое время от тела, находится ныне где-то совсем в другом месте и плавает, бедная, заспиртованная в банке!

Эта дикая, конечно, для нас сегодня история представляется, однако, каким-то невероятно точным зловещим символом того, что и мы сегодня делаем по отношению к Декарту, пытаясь читать и понимать его. Ведь и мы сегодня – отдаем мы себе в этом отчет или нет – пытаемся по сути производить над Декартом, над декартовой мыслью подобного рода искусственную и, я бы сказал, не менее дикую и кощунственную вивисекцию: и мы пытаемся отделить «голову», «головное» содержание декартовой мысли от ее «тела» – от реального опыта его философствования. Декарт для нас поэтому – олицетворение почти математического рационализма в философии, маньяк формально понятого метода, прежде всего, «философ науки», естествознания, если даже не собственно математик и естествоиспытатель «в духе Бюхнера и Молешотта». «Головной рационалист». Это – Декарт-то, декартовская мысль! Мысль, внутренний пафос которой, ее нерв – всегда, с самого начала, с самого рождения Декарта в качестве Декарта, с тех самых, переломивших жизнь Декарта дней «нойбургского уединения», когда он, по собственному признанию, пережил откровение, ровным светом озарившее всю его жизнь, каждое ее событие, – откровение, которое вывело-таки его, наконец, на путь и свет которого никогда не покидал его, – это декартовская-то мысль, внутренний нерв которой всегда лежал в предельно напряженном и серьезном внутреннем же, духовном и, бесспорно, во многих отношениях – эзотерическом поиске!

Опять же неважно, насколько убедительны или, напротив, безосновательны многочисленные попытки напрямую связать Декарта с той или иной эзотерической традицией; доказать принадлежность его к тем или иным тайным духовным орденам, положим, к тому же ордену розенкрейцеров. Дело не в этой внешней принадлежности или «посвященности» Декарта, но – в основном внутреннем тоне, настрое и не всегда до конца раскрываемой самим Декартом внутренней направленности его мысли.

Задумаемся, к примеру, над тем, что составляет внутреннюю тему его метафизических медитаций. Декарт ведь тут не просто «маньяк» сомнения или он – маньяк сомнения лишь постольку, поскольку он, прежде всего, «маньяк реальности», поскольку он «ушиблен» пониманием фантомности того, что люди по обыкновению принимают за реальность, обреченностью прежних, традиционных форм мысли и познания бесконечно вращаться в кругу только «видимости» и желанием найти путь и способ вырваться за границы этого фантомного мира, прийти в контакт с несомненно существующим, с реальностью – подлинной реальностью, реальностью, в которой был бы возможен не только и не столько опыт познания «природы», физического познания, но и опыт постижения присутствия бога и встречи с другим человеком. В этом смысле Декарт, говоря словами Достоевского, был «реалистом в высшем смысле слова». Он ищет возможность мысли, которая могла бы иметь дело с истиной, устанавливать истину, раскрывающую действительно сущее.