Читаем без скачивания Потоп. Том 1 - Генрик Сенкевич

— Я, пан, к тебе с новостью, — сказал он.

— С хорошей?

— Ни плохой, ни хорошей, гости у нас. Богатый двор приехал нынче утром и остановился в доме старосты. Полк пехоты, а уж конницы, карет, слуг! Люди думали, сам король приехал.

— Какой король?

Хозяин стал мять в руках шапку.

— Это верно, что королей у нас нынче два, но приехал это никакой не король, а князь конюший.

Кмициц вскочил с места.

— Какой князь конюший? Князь Богуслав?

— Он самый. Двоюродный брат князя, виленского воеводы.

Пан Анджей в изумлении даже руками всплеснул.

— Вот это встреча!

Поняв, что его постоялец знаком с князем Богуславом, хозяин отвесил поклон ниже, чем накануне, и вышел, а Кмициц стал торопливо одеваться и час спустя был уже у ворот дома старосты.

Весь городок кишел солдатами. На рынке пехота ставила в козлы мушкеты; конница уже спешилась и заняла ближайшие дворы. Солдаты и княжеская челядь в пестром платье стояли у ворот или прогуливались по улицам. Слышалась французская и немецкая речь офицеров. Нигде ни одного польского солдата, ни одного польского мундира; мушкетеры и драгуны одеты странно, даже не так, как иноземные хоругви, которые пан Анджей видел в Кейданах, не на немецкий, а на французский манер. Однако красавцы солдаты, такие видные, что каждого можно было принять за офицера, тешили взор. Офицеры с любопытством поглядывали на молодого рыцаря, разряженного в бархат и парчу и выступавшего в сопровождении шестерых солдат в новых мундирах.

Во дворе у старосты суетилась придворная челядь; все были одеты на французский манер: пажи — в беретиках с перьями, лакеи — в бархатных кафтанах, старшие конюхи — в высоких шведских ботфортах.

Князь, видно, не думал задерживаться в Пильвишках, заехал только покормить лошадей, так как кареты не были поставлены в сараи и лошадей старшие конюхи кормили из жестяных сит.

Кмициц сказал офицеру, стоявшему на страже перед домом, кто он такой и по какому делу следует; тот ушел доложить князю. Через минуту он поспешно вернулся и сказал, что князь желает немедленно видеть посланца гетмана; показывая пану Анджею дорогу, он вошел вместе с ним в дом.

Миновав сени, пан Анджей в первом, столовом, покое увидел несколько придворных, которые, вытянув ноги, сладко дремали в креслах; верно, с последнего привала они выехали ранним утром. У двери в следующий покой офицер остановился и с поклоном сказал пану Анджею по-немецки:

— Князь там.

Пан Анджей вошел и остановился на пороге. Князь сидел перед зеркалом, поставленным в углу покоя, и так пристально разглядывал свое лицо, видно, только что нарумяненное и набеленное, что не обратил внимания на вошедшего. Двое слуг, стоя перед ним на коленях, кончали застегивать пряжки высоких дорожных сапог, а он медленно расчесывал пальцами на лбу пышную, ровно подрезанную гривку светло-желтого парика, а может, и собственных густых волос.

Это был еще молодой человек лет тридцати пяти, хотя на вид ему едва ли можно было дать двадцать пять. Кмициц знал князя Богуслава, однако всегда смотрел на него с любопытством, во-первых, потому, что имя его было овеяно большой рыцарской славой, которую он снискал главным образом поединками с иноземными аристократами, во-вторых, потому, что наружность у князя была такая необыкновенная, что, раз увидев, трудно было его забыть. Это был мужчина высокого роста и сильного телосложения, однако на широких его плечах сидела такая маленькая головка, словно она была посажена с чьего-то чужого корпуса. Лицо у него было тоже маленькое до чрезвычайности, почти детское, но и оно было крайне непропорционально; нос был большой, римский и глаза огромные, неизъяснимой красоты и блеска, с орлиным взглядом. При таких глазах и носе остальные черты лица, окаймленного к тому же длинными и пышными буклями, совсем пропадали, рот был совершенно детский, жиденькие усики едва прикрывали верхнюю губу. Нежная кожа нарумяненного и набеленного лица делала его похожим на девушку; но дерзость, кичливость и самоуверенность, рисовавшиеся на этом лице, не давали забыть, что это знаменитый chercheur de noises[130] как его называли при французском дворе, человек, у которого легко срывалось с губ острое словцо, но еще легче вырывалась шпага из ножен.

В Германии, в Голландии и во Франции рассказывали чудеса о его боевых подвигах, ссорах, приключениях и поединках. Это он в Голландии бросался в самое пекло в битве с несравненными полками испанской пехоты и собственной княжеской рукою захватывал знамена и пушки; это он во главе полков принца Оранского захватывал батареи, которые старые военачальники почитали непобедимыми; это он на Рейне, во главе французских мушкетеров, сокрушал тяжелые германские хоругви, испытанные в огне Тридцатилетней войны; это он во Франции ранил в поединке самого прославленного фехтовальщика среди французских кавалеров, принца де Фремуйля; другой знаменитый забияка, барон фон Гец, на коленях молил его даровать ему жизнь; это он ранил барона Грота, за что выслушал от брата Януша горькие упреки в том, что он унижает свое княжеское достоинство, выходя на поединки с людьми неравными; это он, наконец, на балу в Лувре, в присутствии всего французского двора, дал пощечину маркизу де Рье за то, что тот «дерзко» с ним разговаривал.

Поединки incognito[131] в маленьких городах, корчмах и заезжих дворах, ясное дело, в расчет не принимались.

Изнеженность сочеталась в князе с необузданной отвагой. Во время редких и коротких наездов в родные края он развлекался раздорами с родом Сапег и охотой. Лесники должны были находить для него медведиц с детенышами, особенно опасных и свирепых, а хаживал князь на них вооруженный одною рогатиной. Вообще же дома он скучал и, как уже было сказано, наезжал на родину неохотно, чаще всего во время войны. Большую храбрость проявил он в боях под Берестечком, Могилевом, Смоленском. Война была его стихией, хотя ум его, быстрый и гибкий, одинаково годился и для интриг, и для дипломатических уловок.

Тогда он умел быть терпеливым и стойким, гораздо более стойким, чем в «амурах», длинный ряд которых дополнял историю его жизни. При дворах князь был грозою мужей, обладателей красивых жен. Вероятно, по этой причине сам он до сих пор не был женат, хотя и высокое происхождение, и огромное состояние делали его одной из самых завидных партий в Европе. Сватали его и сам французский король с королевой, и Мария Людвика, королева польская, и принц Оранский, и дядя курфюрст бранденбургский, однако князь не хотел расстаться со своею свободой.

— Приданое мне не нужно, — цинично говаривал он, — а иных утех мне и без того хватает.

Так дожил он до тридцати пяти лет.

Стоя на пороге, Кмициц с любопытством смотрел на его лицо, отражавшееся в зеркале, а князь в задумчивости расчесывал гривку на лбу; наконец пан Анджей кашлянул раз, другой, и князь, не поворачивая головы, спросил:

— Кто там? Не посланец ли от князя воеводы?

— Не посланец, но от князя воеводы! — ответил пан Анджей.

Тогда князь повернул голову и, увидев блестящего рыцаря, понял, что имеет дело не с простым слугою.

— Прошу прощения, пан кавалер, — сказал он любезно, — я вижу, ошибся. Что-то мне знакомо твое лицо, хотя имени не могу припомнить. Ты придворный князя гетмана?

— Звать меня Кмицицем, — ответил пан Анджей, — не придворный я, а полковник с той поры, как привел князю собственную хоругвь.

— Кмициц! — воскликнул князь. — Уж не тот ли Кмициц, который прославился в последнюю войну, когда учинял набеги на Хованского, а потом не хуже действовал и на свой страх? А ведь я много о тебе наслышан!

С этими словами князь устремил на пана Анджея внимательный и благосклонный взгляд, приняв его за человека такого же покроя, как и он сам.

— Садись, пан кавалер, — сказал он. — Рад поближе с тобой познакомиться. Что слышно в Кейданах?

— Вот письмо от пана гетмана, — ответил Кмициц.

Слуги, закончив застегивать князю сапоги, вышли, а князь взломал печать и стал читать письмо. Через минуту на лице его отразились недовольство и скука. Он бросил письмо на подзеркальник и промолвил:

— Ничего нового! Князь советует мне уехать в Пруссию, в Тильзит или Тауроги, а я, как видишь, и без него это делаю. Ma foi[132], не пойму я брата! Он сообщает мне, что курфюрст в маркграфстве и в Пруссию не может пробраться из-за шведов, и в то же время пишет, что волосы у него дыбом становятся, оттого что я не сношусь с курфюрстом de succursu u de receptu[133]. А как же мне это сделать? Коли курфюрст не может пробиться из-за шведов, то как же пробьется мой посланец? На Подляшье я оставался потому, что больше мне нечего было делать. Скажу тебе, пан кавалер, пропадал я со скуки, как бес на покаянии. Медведей, какие были неподалеку от Тыкоцина, я поднял на рогатину, от тамошних баб разит овчиной, а мой нос не терпит овчинного духу… Однако, пан кавалер, ты, может, понимаешь по-французски или по-немецки?