Читаем без скачивания ЗНАК ОГНЯ. Сага сумеречных долин - Роберт Говард

Ахмет, слишком мягкий для своего века и той жизни, которую ему приходилось вести, заставил сво-их изумленных воинов поднять раненого франка и взять его с собой. Пока рана Норвальда заживала, он лежал в шатре Ахмета неподалеку от оазиса, где жили племена ассадов, а ухаживал за ним собственный лекарь юноши. Когда он снова смог сесть на коня, Ахмет отвез его в Хиллу. Дубейз ибн-Садака всегда старался потакать капризам сына и даровал Норвальду жизнь, хотя с набожным ужасом и пробормотал что-то в бороду. Но впоследствии он не жалел о своем решении, поскольку мрачный англичанин оказался воином, стоящим трех его собственных.

Джон Норвальд не чувствовал никакой вины ни по отношению к де Монсеррату, который бежал от засады, оставив его в руках мусульман, ни по отношению ко всей той расе, от представителей которой он всю жизнь терпел лишь беды. Жизнь арабов хорошо соответствовала его угрюмому, свирепому нраву, и он погрузился в водоворот набегов, пограничных войн и междоусобиц обитателей пустыни — как будто родился в бедуинском шатре из черного войлока, а не под соломенной йоркширской крышей. И теперь, после неудачной попытки ибн-Садаки овладеть Багдадом и троном, англичанин снова оказался в окружении врагов, обезумевших от запаха крови. Вокруг него и его юного товарища роились дикие наездники Мосула, хищники Васита и Бассоры, чей господин Зенги Имад-ад-дин в тот день перехитрил ибн-Садаку и уничтожил его войско.

Ахмет и Джон Норвальд, пешие, отражали натиск, стоя спиной к стене из человеческих и лошадиных трупов. Эмир в шлеме, украшенном пером цапли, натягивая поводья турецкого скакуна, выкрикивал свой боевой клич, а позади него толпилась его охрана.

— Прочь, мальчик! Предоставь его мне! — прорычал англичанин, отталкивая Ахмета назад. Ятаган выбил синие искры из его шлема, а ответный удар огромного меча Норвальда выбросил уже мертвого сельджука из седла. Стоя над телом предводителя нападавших, франкский великан отбивал удары воинов, с воплями нахлынувших на него.

Кривые сабли разбивались о щит и доспехи англичанина, а его длинный меч крушил щиты, кирасы и шлемы, разрубая плоть и ломая кости, устилая землю у его ног трупами. Оставшиеся в живых, задыхаясь и вопя, отступили.

Тут громовой голос заставил их оглянуться назад, и они расступились, пропустив вперед высокого, крепко сложенного всадника. Тот подъехал к защищавшимся и остановился, натянув поводья. Джон Норвальд впервые оказался лицом к лицу с Зенги-эш-Шами Имад-ад-дином, правителем Васита и губернатором Бассоры, которого назвали Львом Тивериады — за подвиги, свершенные им при осаде этого города.

Англичанин отметил ширину мощных плеч, сильные руки, державшие узду и рукоять меча, магнетический взгляд горящих синих глаз, безжалостное смуглое лицо. Под тонкой черной линией усов улыбались широкие губы, но улыбка походила скорее на оскал охотящейся пантеры.

Зенги заговорил, и в его мощном голосе ощущались не то глумление, не то злобное ликование.

— Кто эти паладины, что стоят посреди своих жертв подобно тиграм в их логове, и никого не найдется, кто выступил бы против них? Рустем ли это попирает моих эмиров — или всего лишь отступник назареянин? А другой, клянусь Аллахом — если я не лишился разума, — детеныш волка пустыни! Разве ты не Ахмет иби-Дубейз?

Норвальд угрюмо молчал, прищуренными глазами он изучал турка, сжимая окровавленную рукоятку меча.

— Ты не ошибся, Зенги-эш-Шами, — гордо ответил Ахмет, — а это мой брат по оружию Джон Норвальд. Прикажи, о принц, своим волкам наступать.

Многие из них пали. И еще не один падет, прежде чем их сталь доберется до наших сердец. Зенги, подвластный демону-насмешнику, что таится в сердцах всех сыновей Азии, пожал могучими плечами.

— Сложите оружие, волчонок, — и я клянусь честью моего рода, что ничей меч не коснется вас.

— Я не доверяю ему! — прорычал Джон Норвальд. — Пусть только он приблизится хоть на шаг — отправится в ад вместе с нами.

— Нет, — ответил Ахмет. — Князь сдержит свое слово. Опусти меч, брат мой. Мы сделали все, что только могут люди. Мой отец эмир выкупит нас. — Он бросил ятаган с мальчишеским вздохом нескрываемого облегчения, а Норвальд с неохотой сложил свой меч.

— Я предпочел бы вонзить меч в его тело, — проворчал он.

Ахмет повернулся к победителю и распростер руки.

— О, Зенги… — начал он, но тут турок сделал быстрый жест, и двое пленников ощутили, что их схватили и связали за спиной руки ремнями, врезающимися в тело.

— В этом нет никакой необходимости, принц, — запротестовал Ахмет. — Мы отдались в ваши руки. Прикажите вашим людям освободить нас. Мы не попытаемся бежать.

— Замолчи, щенок! — отрезал Зенги. В его глазах все еще плясала опасная насмешка, но лицо потемнело от ярости. Он приблизился к пленным.

— Ни один меч не коснется тебя, собака, — неторопливо сказал он. — Таково было мое слово, а свои клятвы я держу. Ничей клинок не приблизится к тебе, однако сегодня же вечером стервятники будут пировать твоим телом. Твой пес отец убежал от меня, но ты не убежишь; а когда ему расскажут о твоем конце, он будет в муке рвать на себе волосы.

Ахмет, которого крепко держали солдаты, побледнев, поднял глаза, но заговорил без страха:

— Значит, ты нарушаешь клятву, турок?

— Я вовсе не нарушаю клятву, — ответил повелитель Васита. — Кнут — не меч.

Он поднял руку, державшую ужасный турецкий бич, из семи сыромятных ремешков с вплетенными кусочками свинца. Нагнувшись в седле, он с ужасной силой ударил юношу бичом поперек лица. Брызнула кровь, и один из глаз Ахмета оказался наполовину вырванным из глазницы. Юношу держали крепко, и он не мог уклоняться от обрушившихся на него ударов Зенги. Но он не издал ни всхлипа, хотя от ударов, раздиравших плоть и ломавших кости, его лицо превратилось в ужасающее кровавое безглазое месиво. Только под конец, когда умирающий потерял сознание и его тело обвисло в руках державших его солдат, с истерзанных губ сорвался еле слышный животный стон.

Джои Норвальд молча следил за этой сценой, и его сердце превращалось в лед, который не смогло бы растопить ничто, а в душе зрела неистребимая, первозданная ярость.

Избиение закончилось. Еще подававшую признаки жизни кровавую массу, в которую превратился Ахмет ибн-Дубейз, небрежно бросили на кучу мертвецов. На пурпурную маску его лица упала тень крыльев стервятников. Зенги отбросил бич, с которого капала кровь, и повернулся к безмолвному франку. Но когда он встретил взгляд горящих глаз пленника, улыбка исчезла с его губ и насмешки остались невысказанными. В этих холодных глазах турок прочел беспредельную ненависть — чудовищную, пылающую, едва ли не осязаемую, исходящую из глубин ада и неподвластную времени.