Читаем без скачивания Наш общий друг. Том 2 - Чарльз Диккенс

Глубокой ночью Юджин открыл глаза. Он был в полном сознании и сразу же спросил:

— Который час? Мортимер вернулся?

Лайтвуд ответил ему сам:

— Да, Юджин, и все готово.

— Друг мой! — с улыбкой прошептал Юджин. — Прими нашу благодарность. Лиззи, скажи им, какие они желанные гости здесь. Я бы и сам сказал, да мне трудно.

— А вы молчите, — сказал мистер Милви. — Мы и так все понимаем. Вам лучше, мистер Рэйберн?

— Спокойнее на душе, — ответил Юджин.

— Спокойнее и самочувствие лучше?

Юджин перевел взгляд на Лиззи и, щадя ее, промолчал.

Они стали вокруг кровати, и мистер Милви, открыв молитвенник, приступил к свершению обряда, который редко бывает связан в нашем представлении со смертной тенью, ибо он неотделим от расцвета жизни, веселья, радости, надежд и здоровья. Белла думала: «Как это непохоже на мою счастливую скромную свадьбу», и плакала.

Миссис Милви жалела молодых и тоже плакала. Кукольная швея плакала в своем золотом шатре, закрыв лицо руками. Мистер Милви склонился над Юджином, который не сводил с него глаз, и читал слова молитв тихо, но внятно, совершая обряд с подобающей случаю простотой. Так как жених не мог поднять руку, священник только дотронулся кольцом до его пальца и надел это кольцо на палец невесты. Когда же обет был произнесен, она коснулась ладонью его неподвижной руки и больше не отнимала ее. Обряд закончился, все вышли из комнаты, и тогда она обняла его за шею и положила голову на подушку рядом с его головой.

— Подними штору, любимая, — сказал Юджин немного погодя. — Пусть день нашей свадьбы глянет на нас.

Первые солнечные лучи хлынули в комнату, и Лиззи, вернувшись к нему от окна, прижалась губами к его губам.

— Да будет благословен этот день! — сказал Юджин.

— Да будет благословен этот день! — сказала Лиззи.

— Как тебе не повезло с мужем, дорогая, — заговорил Юджин после короткого молчания. — Шалопай, да к тому же изувеченный… пальцем шевельнуть не может. И почти ничего не оставит тебе, когда ты будешь молодой вдовой.

— Я отдала бы весь мир за одну только надежду на такого мужа, — ответила она.

— Ты погубила себя, — продолжал Юджин, качая головой. — Но погубила, следуя влечению своего золотого сердца. И меня может оправдать только то, любимая, что сначала погибло твое сердце, а потом уж ты сама.

— Нет, оно не погибло, я отдала его тебе.

— Это одно и то же, бедная моя Лиззи!

— Далеко не одно и то же. Тише, тише, успокойся! По щекам Юджина покатились слезы, и она взмолилась:

— Закрой глаза!

— Нет, — сказал Юджин, снова покачав головой. — Я буду смотреть на тебя, Лиззи, пока могу. Моя беззаветно смелая жена! Моя героиня!

Услышав эти слова, она сама заплакала. А когда он, собравшись с силами, приподнял забинтованную голову и прижался к ее груди, слезы полились из глаз у них обоих.

— Лиззи, — сказал Юджин после долгого молчания. — Как только ты почувствуешь, что я покидаю это незаслуженное мною прибежище, окликни меня, и я вернусь.

— Хорошо, Юджин.

— Вот, вот! — с улыбкой воскликнул он. — Если бы не это, я давно бы ушел.

Немного спустя, когда беспамятство, казалось, совсем овладело им, она проговорила спокойным, полным любви голосом: «Юджин, муж мой!» И он сейчас же отозвался: «Вот опять! Видишь? Тебе ничего не стоит вернуть меня обратно!» А потом он уже не мог говорить, но ответом ей служило легкое движение его головы, лежавшей на груди у нее. Солнце высоко поднялось в небе, когда она осторожно встала с постели, чтобы дать ему лекарство и покормить его. Полная неподвижность этого тела, словно выброшенного волнами на берег, испугала ее, но у самого Юджина, видимо, мелькнула какая-то надежда.

— Ах, Лиззи! — чуть слышно проговорил он. — Если я поправлюсь, как мне отплатить тебе за все, что ты для меня сделала!

— Не стыдись своей жены, — ответила она, — и этим отплатишь ей сторицей.

— Отплатить за все, Лиззи… На это уйдет целая жизнь, и ее будет мало…

— Так живи, Юджин! Живи ради меня! Живи, и ты увидишь, как я буду стараться, чтобы тебе не пришлось краснеть за свою жену.

— А по-моему, дорогая, — сказал он, пытаясь — и небезуспешно — вернуться к своему обычному шутливому тону, — по-моему, самое лучшее, что я могу сделать, это умереть.

— И оставить меня с разбитым сердцем?

— Что ты, что ты, дорогая! Разве это можно! Нет, я думал вот о чем: только из жалости ко мне — несчастному калеке, ты дорожишь мной, ты превозносишь, любишь меня.

— Да, люблю, видит бог, люблю!

— И видит бог, я ценю твою любовь! Но если мне суждено выжить, ты увидишь, какой я на самом-то деле.

— Я увижу, что на самом деле у моего мужа непочатый край сил и воли и он обратит все это себе на благо.

— Ну что ж, Лиззи, надеюсь, так оно и будет, — грустно, но все же с усмешкой проговорил Юджин. — Надеюсь… Но я недостаточно тщеславен, чтобы уверовать в это до конца. Да и откуда взяться тщеславию у человека, который загубил, растратил даром свою молодость! Смиренно надеюсь, но верить не смею. Совесть мне подсказывает, что, если я выживу, нас с тобой ждет глубокое разочарование, а следовательно, мне лучше умереть, моя дорогая.

Глава XII

Уходящая тень

Приливы и отливы много раз сменили друг друга, земля много раз обошла вокруг солнца, корабль, плывущий по океану, благополучно закончил свой путь и доставил дочку-Беллу домой. И кому это принесло большую радость и большее счастье, как не миссис Джон Роксмит, если не считать, разумеется, мистера Джона Роксмита!

— Ну, дорогая, скажи, теперь тебе хочется быть богатой?

— Как ты можешь задавать такие вопросы, Джон? Вот оно, мое богатство!

Это были чуть ли не первые слова, произнесенные около мирно спящей дочки-Беллы. Как вскоре выяснилось, дочка-Белла была на редкость смышленая девочка, но она почему-то питала острую неприязнь к бабушке, вследствие чего у нее начинались колики в желудке всякий раз, как эта величественная особа оказывала ей честь своим вниманием.

Что могло быть милее зрелища, когда Белла любовалась своей дочкой и, будто глядясь в зеркало, — но глядясь без всякого кокетства, видела на этом детском личике крошечные отражения собственных ямочек! Ее херувим-папаша однажды сказал Джону (сказал совершенно справедливо), что дочка сделала Беллу еще моложе, и он вспоминает дни, когда Белла носилась со своей любимой куклой и вечно тараторила с ней. Не было и не будет на свете другой такой дочки, которой говорили и напевали бы столько всякой милой чепухи, сколько говорила и напевала своей девочке Белла, и которую переодевали бы столько раз в сутки, сколько переодевала свою девочку Белла, и которую прятали бы за дверью и потом выскакивали с ней навстречу отцу, когда он возвращался домой. Короче говоря, не было и не будет на свете другой такой дочки, с которой столько всего проделывали бы, сколько проделывала с этой неутомимой девочкой ее богатая на выдумку, веселая, счастливая мать.

Этой неутомимой девочке пошел третий месяц, когда Белла стала подмечать, что чело мужа то и дело омрачает какая-то тяжелая дума. Присматриваясь к нему, она видела, как это облако сгущается, темнеет, и вскоре сама начала волноваться. Не раз ей приходилось будить его ночью, когда он бормотал во сне, и хотя бормотал он ее имя, она понимала, что ему не дает покоя бремя каких-то забот. И наконец Белла потребовала, чтобы он поделил с ней это бремя и половину его переложил на ее плечи.

— Джон! — весело сказала она, возвращаясь к их давнему разговору. — Ты же знаешь, как я надеюсь, что в серьезных делах на меня можно будет положиться. А ведь ты тревожишься, наверно, не по пустякам. С твоей стороны очень деликатно, что ты пытаешься скрыть от меня свои неприятности, но тебе это не удается, милый.

— Да, мое сокровище, неприятности у меня есть, этого я не стану отрицать.

— Так будьте любезны признаться во всем, сэр!

Но нет! Он не признался. «Ну и пусть! — подумала Белла. — Джон требует, чтобы я свято верила ему, и он не разочаруется во мне».

Как-то раз она поехала в Лондон, уговорившись встретиться с мужем и пойти с ним за покупками. Джон дожидался ее на условленном месте. Он был в отличном расположении духа, но почему-то опять завел разговор о богатстве и, шагая по улицам рядом с ней, вдруг сказал: «Вообрази, что вон та великолепная карета принадлежит нам, и сейчас мы сядем в нее и поедем в свой великолепный особняк». Как Белла обставила бы этот особняк? Чего ей больше всего хочется? Белла сама не знает, у нее и так все есть. Но, уступив наконец его настояниям, она призналась, что ей хотелось бы детскую для неутомимой дочки — такую детскую, какой еще никто не видывал. «Нарядную, веселую, словно радуга», — ведь их дочка уже замечает краски. А лестница пусть будет уставлена самыми роскошными цветами, так как ей доподлинно известно, что их дочка замечает цветы. И еще нужен садок с красивыми птицами, так как их дочка, вне всякого сомнения, замечает птиц. Что еще? Пожалуй, все, Джон. Поскольку вкусы неутомимой дочки были удовлетворены полностью, ничего другого Белла придумать не могла.