Читаем без скачивания Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.: Из воспоминаний раненого. Русские над Индией: Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире - Борис Тагеев

Делать было нечего, пришлось покориться. Но ни чувство сострадания к матери, которая далеко не была так стара, ни брат, уже ходивший в гимназию, были причиною такого упорного стремления хорунжего в Маргелан. Совсем другое чувство руководило на этот раз юным казаком, чувство, сильнее которого нет ничего в мире, чувство, бороться с которым не может ни один человек, даже обладающий самым сильным характером и твердою волею, — чувство любви, самой пламенной любви управляло Лосевым, и он более не в силах был владеть собою — он изнемогал.

Когда человек любит женщину первою истинною любовью, когда в ней сосредоточивается для него один интерес жизни, когда, кроме нее ничего кругом не интересует его, тогда самая короткая разлука с любимым существом представляется для него чем-то ужасным, чем-то чудовищным и невероятным. Расставаясь тогда на самое непродолжительное время, кажется, что долго, долго не увидишь любимого лица, не услышишь привычного шороха платья, нежных речей и этих глаз, в которых читается все: любовь, радость и надежда на розовое счастье. Да, при такой любви, обуявшей всем существом человека, он не может быть далеко от предмета своей страсти. При ней, вблизи от нее, зная, что вот кончится трудовой день и он найдет отдых и успокоение в атмосфере, которою он только и дышит, — в обществе ее, он воодушевленный работник, он с особенною энергией хватается за труд, работает без устали, сознавая, что все это для того, кто ему дороже всего в мире.

Совершенно другое заметно в разлуке, а особенно в разлуке долговременной, сопряженной с опасностями и невозможностью определить время, когда придется возвращаться назад туда, где тебя ждут. Ужасная драма разыгрывается тогда в душе человека, он весь сосредоточен на одном существе, все мысли его там далеко, далеко, около его дорогого кумира, он не может, не в состоянии ни работать, ни мыслить ни о чем другом, кроме как о той, которую он одну любит больше всего на свете. И вот он, как Прометей, прикованный железными цепями, рвется и не может вырваться туда, куда зовет его этот дорогой ему образ. Сердце его обливается кровью, и злая разлука, как древний ворон, клюет его и терзает на части.

Такая вот буря клокотала в душе Лосева с самого дня выступления его из Маргелана.

Она — его счастье и отрада в жизни — провожала его вместе с матерью, и он не мог урвать минуты, чтобы крепко прильнуть к ее губам. Он молча, глядя ей в глаза, пожал руку, а она крепко сжала его пальцы своей маленькой ручкой, глаза ее подернулись слезой, и она отвернулась. Он собрал все силы свои, чтобы не заплакать, этого он уж никак не мог допустить.

Раздалась команда. Войска потянулись походными колоннами, поднимая пыль.

— Прощай, Лена, — прошептал он, как-то нервно тряхнул ее руку и побежал, не оборачиваясь, к своей лошади, вскочил в седло, рванул за поводья, пригнулся и в карьер пустился догонять сотню.

Быстрая скачка отуманила его, и он на мгновение забылся. Обогнав пехоту, он затянул удила. «Для чего я так скакал?» — подумал он, но не нашел себе ответа.

Да, уходить медленно, шагом, от любимого существа — это мучительно, это не то что сесть в вагон железной дороги и в одно мгновение очутиться далеко, далеко от всего дорогого, любимого, близкого тебе… — да, это не то.

Весь переход Лосев думал только о своей Леночке, о вечере накануне разлуки, как они, сидя под розовым кустом, строя планы будущей совместной жизни, так много и жарко целовались и клялись в верности…

Тут он немного вздрогнул, ему особенно ярко представился поручик Чаров, этот красивый, немного нахальный юноша, по уши влюбленный в его Лену, он ненавидел его всею душою и сильно ревновал его к невесте. Однако он не замечал этого, ему казалось, что он только ненавидит Чарова, но отнюдь не ревнует его. По его мнению, ревновать женщину — значит не уважать ее, не любить тою чистою любовью, которою он любил Лелю Гладкову. Но в том-то и беда, что ни один ревнивец не замечает за собою своего недостатка и не знает предела этому ужасному чувству, применяемому иногда без всякого повода.

Лосев и Чаров были друзьями, на одной квартире жили, были на «ты», скучали друг без друга, и так бы это продолжалось бесконечно, если бы не приехали в город Гладковы.

Встретив в собрании Лену, эту миленькую блондинку с кудрями роскошных золотистых волос, оба офицера влюбились в нее и наперерыв старались снискать ее взаимность, которая и выпала на долю Лосева.

Однако Чаров не унывал и продолжал свое ухаживание даже и после того, как его друг стал женихом Гладковой, которая не считала нужным отстранять веселого собеседника, друга избранного ею человека, и относилась к Чарову по-товарищески. Она прекрасно замечала, что жениху ее не нравится, что она не отталкивала от себя Чарова, она видела, что Лосев ужасно злится, когда она весело балагурила с ненавистным ему человеком, но уж такова была Лена Гладкова, что раз она решила поставить на своем, то никто не мог помешать ей в этом. Она ужасно любила Лосева, и, попробуй он охладеть к ней, она бы вцепилась в него, не отпустила бы era от себя или бы покончила с собою, но она была упряма.

Ее забавляла ревность Лосева — ей просто весело было, когда он, исполняя ее приказание, должен был быть любезным и вежливым по отношению к человеку, которого пламенно желал уничтожить, стереть с лица земли. Это была простая прихоть, так свойственная женщинам.

— Так вот ты как меня любишь! — говорила она Лосеву, когда тот упрекал ее за беседу с Чаровым. — Тебе не нравится, что мне весело, когда Чаров начинает рассказывать свои веселые истории, стыдись, — говорила она, — ведь это даже смешно и противно такое недоверие, ведь это неуважение ко мне, ты начинаешь досадовать на меня, а досада — чувство ужасное, раз оно вкрадется в наши с тобою отношения, то добра не будет. Я хочу, это мой каприз, чтобы Чаров бывал у нас и ты не делал бы из этого скандала, и если ты любишь меня, то поймешь и будешь паинькой. — Она пригнулась к нему, ее губки близко придвинулись к его лицу, локоны защекотали его пылавшие щеки, в глазах его помутилось, какая-то нега разлилась по всему телу. Он не сознавал, что вдруг произошло с ним, только он чувствовал, что случилось что-то особенное, не похожее на обыденное, земное… и ему было так хорошо, как бывает это раз в жизни и больше не повторяется.

Он смирялся и уступал, а на другой день снова возмущался, старался унизить в глазах невесты своего друга, называл его йодлецом, негодяем, грозил вызвать на дуэль и т. д.

Однако до дуэли не дошло — друзья объяснились и разъехались врагами, но Чаров продолжал бывать в доме Гладковых, где его очень любили за веселый характер и охотно приглашали. Тут Лосев увидел, что промахнулся, дав более свободы действия своему врагу разрывом с ним, и еще сильнее возненавидел его.

Вдруг поход. Лосев должен был идти, оставаться было невозможно.

Готовился и Чаров, к радости несчастного жениха, назначенный в авангард отряда. Но всякое несчастье бывает неожиданно и рушится всегда на неприготовленную голову. Накануне выступления Чаров, пробуя купленную лошадь, упал с нее и вывихнул ногу, идти в поход он не мог, пришлось лечь в госпиталь. Ужасно страдал теперь Лосев, он не ожидал такого удара судьбы и теперь считал себя самым несчастным человеком в мире.

Он рисовал себе картину, как его Лена ходит навещать больного Чарова, и вот, казалось ему, она начинает любить его все больше, сильнее и, отказав ему, идущему теперь, быть может, на смерть, выходит замуж за врага его, за гнусного, гадкого человека.

Вот что терзало душу бедного Лосева всю дорогу. То ему представлялось, что выздоровевший Чаров сидит теперь в тенистом саду с нею — там, где так недавно они испытывали вдвоем столько счастья, то ему казалось, что ненавистный враг его, глядя в глаза его невесте, крепко сжимает ей руки и вдруг… дальше он боялся углубляться в свои мрачные предположения, он вскакивал и начинал ходить по бивуаку. Он ненавидел в такие минуты свою Лену, презирал ее и, сжимая кулаки, сквозь зубы бормотал: «Вот погодите, голубки, я вас… врасплох».

Но вдруг снова нежная любовь к оскорбленной только что им девушке еще с большею силою зажигалась в нем, и он доставал ее карточку, ставил перед собою и долго, долго глядел на нее и не мог наглядеться, налюбоваться дорогими ему чертами. Долго любовался он портретом и потом пламенно прижимал его к губам.

Огарок стеариновой свечки тускло освещал внутренность палатки, покачивавшейся от дуновения ветерка; на бивуаке было все спокойно — все спало после тяжелого перехода, только издали вместе с ветром долетал нестройный звук, производимый жующими свой ячмень лошадьми, да удары их копыт о каменистый грунт Памира.

Спрятав карточку, Лосев пододвигал ягтан[76] к кровати, усаживался на нем, доставал походную чернильницу и бумагу, подкладывал под нее папку от планшета и начинал писать. Долго, почти до рассвета, писал он свои послания к невесте и все не мог высказаться, все чего-то не хватало.